1917. Российская империя. Падение

14 лет в одиночном заключении в Шлиссельбургской крепости просидел революционер Панкратов, потом путешествие в сибирскую ссылку, этапы под суровым конвоем, поселение в Вилюйске… И вот он – надзиратель над царем!

В отличие от императрицы деликатный Николай безукоризненно вежлив с комиссаром. Но главным содержанием их бесед постепенно становится просьба (точнее, мечта) Николая: «Ну почему вы не отпустите нас погулять в город? Неужто вы боитесь, голубчик, что я убегу?»

Панкратов записал весь этот разговор. «Маленький человек» не ощущает скрытой насмешки. Он отвечает серьезно:

– У меня нет в том ни малейшего сомнения, Николай Александрович. И вообще, попытка побега только ухудшила бы положение – и ваше и вашей семьи (все-таки – предупреждает, на всякий случай!).

– Ну так в чем же дело, милостивый государь? Я уже бывал в Тобольске в дни своей юности, я помню, это очень красивый город, и мне так хотелось бы осмотреть его – вместе с семьей.

Но комиссар не разрешает прогулку.

Из дневника: «На днях Е.С. Боткин получил от Керенского бумагу, из которой мы узнали, что прогулки за городом нам разрешены… Панкратов, поганец, ответил, что теперь о них не может быть речи из-за какой-то непонятной боязни за нашу безопасность…»

Панкратов не хотел огорчать царя. Он не объяснил ему «непонятную боязнь»: вся его канцелярия была завалена письмами, телеграммами со всех концов России. С угрозами и похабщиной. Посылали гнусные изображения царицы и Распутина. И что особенно тревожило комиссара – немало писем было из Тобольска. Солдаты, ушедшие с фронта, слонялись по городу. Голодные и ожесточенные – «которые из-за царя кровушку проливали»… Нет, он не мог выпустить Семью в город.

И за это Николай его не любил.

И свита – то есть Долгоруков и Татищев – к изумлению Панкратова, также ничего не понимала. Они не переставали требовать разрешить царю прогулки, они указывали на обещание Керенского… Меж тем их собственные прогулки по городу уже начали вызывать ропот. Солдатики на улице со смешком предупреждали комиссара, что, если князь Долгоруков не перестанет шататься по городу, они его для начала – изобьют. Разгулялась Русь…

Добрейший Панкратов (Керенский в нем не ошибся) переживал неприязнь Николая. Он простил ему крепость и 14 загубленных лет своей жизни. Сейчас он был для него просто отец большой семьи, совершенно не понимающий этой новой страшной жизни. Панкратов привязался к его детям, он подарил княжнам свою книгу о заточении и странствиях по Сибири. Они читали ее вслух. Панкратов даже вызвался быть учителем географии Алексея… И все-таки Николай не любил его.

Он не мог забыть: это был революционер, один из тех, кто убил деда и кто создал весь этот нынешний ужас – Смутное время.

Так же как не смогли они простить новому обитателю Зимнего дворца – Керенскому, несмотря на все его заботы…

В бумагах доктора Боткина есть длинное стихотворение, видимо пользовавшееся в те дни большим успехом в Доме Свободы. Стихотворение написано элегантным почерком, похожим на почерк императрицы. Вот оно:

Шепот зеркал

Зеркала в тиши печальной
Зимнего дворца,
Отражают взгляд нахальный
Бритого лица.
В каждом зале, безразлично,
В каждом уголке,
На свое глядит величье
Некто в пиджаке.
И, предавшись ослепленью,
Мнит герой страны,
Что в покорном преклоненье
Пасть пред ним должны.
Что дорога славы пышной
Перед ним легла,
Но в ответ ему чуть слышно
Шепчут зеркала:
«Что твои пустые речи,
Дерзостный пришлец,
Торжеством былых столетий
Защищен дворец.
Славна сила и нетленна
Царственных теней.
Не прогонит гость мгновенный
Вековых гостей…
Брось! Забудь, пока не поздно,
О венце царя,
Встанет скоро, встанет грозно
Желтая заря».
Так, свидетели былого,
Чуть настанет мгла —
О грядущей правде слово
Шепчут зеркала.

Тобольск, 1917.

И еще: для Николая Панкратов – типичный штатский, осмелившийся руководить солдатами. Николай, как истинный гвардеец, не жаловал людей без военной выправки.

Вот почему он так и остался для него – «маленьким человеком».