1917: Трон Империи

Вот и рвали они глотки свои и оппонентам, интриговали и занимались популизмом, говорили слова и делали дела, часто очень темные и неприглядные дела. И вели они себя в деле захвата и удержания власти вовсе не как организованная волчья стая, согласованно и уверенно загоняющая добычу, а как свора бродячих собак, в середину которой бросили кость. Своры, где каждая псина, пытаясь вырвать желаемое из пасти конкурента, кусает и впивается зубами в шею того, кто еще минуту назад был партнером по стае.

Нет, конечно, случались в истории и искренне верующие, искренне желающие, готовые положить жизнь свою на благо общества и страны, но все, или почти все, из этих идеалистов были в результате раздавлены той самой революционной машиной, которую они сами же создали и разогнали до бешеной скорости. Что ж, трудно спорить с приговором истории. Революция, как известно, пожирает своих детей, и не важно, идеалисты-романтики ли они или такие матерые волки, как Жорж Жак Дантон или Лейба Давидович Бронштейн, прозванный за красноречие Троцким.

Но мы отвлеклись, а события меж тем продолжают набирать оборот. Вот прекратилось хождение и курение, вот загремели стулья, и собравшиеся руководители рабочих и солдатских депутатов занялись делом.

– Итак, предлагаю начать. – Чхеидзе откашлялся и продолжил уже более окрепшим голосом: – События этой ночи, как мне представляется, диктуют нам наконец принять то самое судьбоносное решение, к которому мы готовились все это время. Сообщение из Царского Села позволяют нам рассчитывать на серьезный успех. Легитимности всякой власти в России нанесен практически смертельный удар. А это значит, что пришла пора выступить и нам.

– Однако не спешим ли мы? – обеспокоенно спросил Эрлих. – Что там в том Царском Селе, еще никто ничего не знает, да и какова реакция на это заявление этого якобы Николая, мы тоже еще не знаем. Не продешевить бы!

– Хенрих Моисеевич, – Чхеидзе иронично посмотрел на представителя Бунда[1], – так не опоздать бы уже! Мы и так перестраховались, спешно покинув Таврический дворец, а это может привести к тому, что мы можем оказаться слишком далеко в нужный момент. И потом, что нам до того, Николай ли писал это обращение или кто другой? Нам это лишь на пользу. Чем больше хаоса и неразберихи, тем более весомым станет наш удар.

– Я согласен с Николаем Семеновичем, – подал голос в поддержку брата-масона Соколов. – Мы должны выступать не медля ни одной минуты. Более того, выступить мы должны максимально решительно и, я бы даже сказал, предельно нагло. Только полная дезорганизация всей государственной машины позволит нам достичь наших целей. Только так, и никак иначе!

– Так-то оно, конечно, так, однако ж не следует нам забывать и об определенной осторожности, – подал голос другой представитель Бунда Марк Исаакович Либер. – Сигнал к началу дать можно или даже нужно, но вот выходить из подполья я бы не спешил. И я не считаю, что мы зря покинули Таврический дворец. Слишком все зыбко.

Соколов поморщился.

– А революцию вы тоже предлагаете осуществить из подполья? Нет, только активное посещение казарм и выступления на заводах могут дать нам реальный шанс победить! Только немедленное оглашение «Приказа № 1» вкупе с возобновлением выпуска наших «Известий» перетянет на нашу сторону солдатскую и рабочую массу!

Вот уже и Брамсон привстал, чтобы вставить свои пять копеек, вот и Фондаминский явно что-то хочет сказать, а вот и Филипповский готов вмешаться в процесс. Спор разгорался и грозил затянуться надолго, но тут в дело вмешался господин Суханов, который решил просто потребовать голосования в поддержку инициатив, выдвигаемых другими членами «Великого Востока народов России».

Голосование прошло. Воззвание «К народам России» и «Приказ № 1» были одобрены и готовы к отправке в массы.

Внезапно на улице зацокали многочисленные копыта. Все присутствующие в комнате кинулись к окнам.

Марк Либер прокряхтел:

– Я же говорил, что выходить из подполья пока не стоит. Давайте подождем пока…

Петроград. Главный Штаб.

6 марта (19 марта) 1917 года. Рассвет

Гнетущая тишина стояла в кабинете. И если бы я не знал, что за моей спиной находятся несколько человек, которые напряженно ждут моих повелений, то мог бы подумать, что я один и вокруг меня лишь глухие и безразличные ко всему стены, повидавшие на своем веку столько, что, вероятно, они бы потеряли саму способность удивляться. Если бы, конечно, у них такая способность была.

У них не было способностей удивляться, а вот у меня она была. Более того, я бы даже удивлялся тому, как я на протяжении всего одной недели замечательно попадаю в одну и ту же ситуацию краха управления и утраты всякой легитимности власти. И если неделю назад я мог рассуждать как бы со стороны, пересыпая речь едкими эпитетами и нелицеприятными комментариями в адрес Николая Второго, то вот сейчас кивать уже не на кого и облажался конкретно я сам.