1918. Хюгану, или Деловитость

Над растянутой верхней губой оказался все тот же прямой нос, просто в чертах исчезла всякая мягкость, Его, собственно говоря, следовало бы назвать красивым мужчиной, но она, вопреки этому, не нашла в нем того, что когда то так восхитило и увлекло ее. Хайнрих спросил:

"А где мальчик?" "Он в школе… Ну, пойдем, наверное, в дом". Они вошли внутрь. Но и теперь он не прикоснулся к ней, не поцеловал, а просто смотрел на нее,

"Прежде всего мне хотелось бы помыться… я не мылся от самой Вены".

"Да, нужно принять ванну".

Пришли поприветствовать своего хозяина обе служанки. Ханне это было не совсем приятно. Она поднялась вместе с ним в ванную комнату, Сама подала банные полотенца,

"Здесь ничего не изменилось, Хайнрих",

"Да, все на старом месте".

Она вышла из ванной; нужно было отдать несколько распоряжений, кое-что нуждалось в изменении; ей было утомительно все это.

Нарезала букет роз в саду для обеденного стола. Через какое-то время она тихонечко вернулась к ванной комнате, послушала, как он плещется там, внутри. Она ощущала приближение головной боли в затылочной части. Опираясь на перила, она снова спустилась в гостиную.

Наконец из школы вернулся сын. Она взяла его за руку. Остановившись перед дверью ванной комнаты, она спросила: "Уже можно войти?"

"Ну, конечно", — услышала она слегка удивленный голос. Она приоткрыла дверь, заглянула в щелочку; Хайнрих, раздетый до пояса, стоял перед зеркалом, она сунула в неохотно открытый кулачок мальчика одну из роз и втолкнула его в ванную, сама же убежала прочь.

Она ждала их обоих в столовой, а когда они вошли, отвела взгляд в сторону. Они до смешного были похожи друг на друга; так же широко посажены глаза, одинаковые движения, такие же коричневые волосы, правда, Хайнрих был сейчас очень коротко подстрижен. Возникало впечатление, что в этом ребенке от нее вообще ничего нет. Состояние влюбленности представлялось каким-то ужасающим механизмом. В это мгновение ее жизнь показалась ей сплошной невменяемостью, сомнительной невменяемостью, от которой вряд ли когда-либо суждено избавиться.

"Снова дома", — произнес Хайнрих и сел на свое старое место. Эта фраза, наверное, ему самому показалась глупой; по лицу пробежала несмелая улыбка. Мальчишка смотрел на него пристально, но как-то отчужденно.

Он сидел здесь как глава семейства и нарушитель спокойствия.

Девочка-служанка тоже не могла оторвать от него взгляд — в нем было что-то похожее на робкое удивление и даже зависть; когда она зашла в столовую в очередной раз, Ханна очень громко спросила:

"Мне позвонить Редерсу… насчет вечера?"

Адвокат Редерс — коллега Вендлинга — был освобожден от военной службы, ему уже было за пятьдесят.

Часы в корпусе из красного дерева пробили несколько ударов.

Мизинцем Ханна коснулась его руки, словно прося такой нежностью прощения за мысль о вечере с Редерсом, предупреждая в то же время, что она хотела бы избежать телесного прикосновения.

Хайнрих согласился:

"Естественно, мне нужно позвонить Редерсу… я хотел бы сразу же избавиться от этой проблемы".

Ханна сообщила:

"А после обеда мы пойдем с папой гулять, покажем, какие мы стали".

"Да, пойдем", — подтвердил Хайнрих.

"Ну, разве не хорошо, что папа снова вместе с нами".

"Да", — согласился ребенок, немного помедлив.

"Ты должен посмотреть его школьные тетради. Сейчас он, уже умеет писать и считать, Свои письма он писал сам"…

"Это были просто великолепные письма, Вальтер".

То, что они посадили ребенка между собой, чтобы находиться друг от друга на расстоянии его русой головы, казалось им обоим чуть ли не насилием. Конечно, вернее было бы сказать: сначала мы будем целовать друг друга, пока наша страсть не станет невыносимой. Но страсть эта и страстью-то не была, так, несносное ожидание,

Они пошли в детскую комнату, на деревянной обшивке одной из стен которой был нарисован, с позволения сказать, веселый детский сюжет. Но тем подсознанием, тем более светлым и слегка отрешенным умом, которому удалось избежать чрезмерно напряженного ожидания и сдавливающих тянущих головных болей, Ханна ощущала, что лакированная мебель и вся эта белизна тоже были насилием над ребенком, знала, что это все не имеет ничего общего с собственно жизнью и сущностью ребенка, что здесь был создан и возведен символ, символ ее белой груди и белого молока, которое она должна была давать после успешных объятий. Она приложила руки к исходящему болью затылку, Мысль была какая-то отдаленная и очень расплывчатая, но именно состояние, порождающее эту мысль, было причиной того, что она никогда не любила задерживаться в детской и предпочитала звать мальчика к себе. Она сказала:

"Тебе следует показать папе твои новые игрушки".