1919

Когда он в начале июня плыл во Францию на "Чикаго", у него было такое чувство, словно ему пришлось бросить на середине недочитанную книгу. Нед, и его мать, и мистер Купер, и литературная дама, которая была значительно старше его и с которой он несколько раз довольно некомфортабельно спал в ее двухэтажной квартире, выходившей окнами на Южный центральный парк, и его поэзия, и его друзья пацифисты, и огни Эспланады, отраженные зыбью Чарлза, потухли в его сознании, как главы недочитанного романа. Он немножко мучился морской болезнью и немножко боялся парохода и шумных, грубых матросов и длиннолицых женщин из Красного Креста, нагонявших друг на друга жуть рассказами о насаженных на штыки бельгийских младенцах, и распятых на кресте канадских офицерах, и обесчещенных пожилых монахинях; внутри его, точно в заведенных до отказа часах, была закручена тугая пружина любопытства - что будет за океаном?

Бордо, красная Гаронна, пастельного цвета улицы, старые, высокие дома с мансардами, нежно-желтый свет и нежно-голубая тень, названия станций прямо из Шекспира, книжки в желтых обложках в киосках, бутылки с вином на буфетных стойках - он все представлял себе совсем иначе. По дороге в Париж бледные голубовато-зеленые поля были усеяны пурпурными маками, точно первые строки стихотворения; маленький поезд отстукивал дактили; все, казалось, рифмовало.

Когда они прибыли в Париж, было уже поздно являться в бюро Нортон-Хэрджис. Дик оставил чемодан в номере отеля "Монтабор", отведенном ему и еще двум ребятам, и пошел с ними по улицам. Еще не стемнело. Уличного движения почти не было, но бульвары были полны людей, гулявших в голубых июньских сумерках. Когда стемнело, из-за всех деревьев стали выглядывать женщины, женские руки хватали их за рукава, время от времени английское ругательство лопалось, точно тухлое яйцо, в гнусавом напеве французской речи. Они шли втроем, рука об руку, довольно робко и очень сдержанно, в их ушах еще звенели разговоры об опасности заражения сифилисом и гонореей. Накануне с ними беседовал об этом на пароходе военный врач. Они рано вернулись в отель.

Эд Скайлер, говоривший по-французски (он когда-то учился в швейцарском пансионе), чистил зубы над умывальником; он покачал головой и, не вынимая зубной щетки изо рта, проговорил:

- C'est la guerre [такова война (франц.)].

- Ничего, тяжелы только первые пять лет, - рассмеялся Дик.

Фред Саммерс был автомобильный механик из Канзаса. Он сидел на кровати в шерстяном нижнем белье.

- Ребята, - сказал он, серьезно глядя сначала на одного, потом на другого, - это не война... это гнуснейший бардак.

Наутро они встали чуть свет, кое-как проглотили кофе и булочки и помчались являться по начальству на улицу Франциска Первого; их бросало то в жар, то в холод от волнения. Им сказали, где достать военную форму, предостерегли от женщин и вина и приказали явиться после обеда. После обеда им сказали, чтобы они явились завтра утром за удостоверениями. На эти удостоверения они убили еще один день. В промежутках они покатались по Булонскому лесу на извозчике, осмотрели Нотр-Дам и Консьержери и Сент-Шапель и съездили на трамвае в Мальмезон. Дик решил освежить свой школьный французский язык и сидел в мягком солнечном свете среди облезлых белых статуй в Тюильрийском саду, читая "Боги жаждут" и "Остров пингвинов". Он, и Эд Скайлер, и Фред не разлучались; они каждый вечер съедали роскошный ужин, опасаясь, что им больше не придется есть в Париже, и в небесно-голубых сумерках шли гулять по бульварам, кишащим народом; они уже отваживались заговаривать с девушками и приставать к ним. Фред Саммерс купил себе профилактический набор и серию похабных карточек. Он заявил, что накануне отправки пустится во все тяжкие. Если их отправят на фронт, то его, вероятней всего, убьют, и что тогда? Дик сказал, что он не прочь поболтать с девчонками, но тут это дело поставлено на слишком коммерческую ногу, и его от этого воротит. Эд Скайлер, которого они окрестили французом, уже полностью усвоил европейские манеры и сказал, что уличные девки слишком наивны.