1937

Пленум открылся докладом Ежова, который рассказал, как Наркомвнудел выполнял решение предыдущего пленума о продолжении расследования дела Бухарина и Рыкова. Ежов назвал многие имена лиц, давших «исчерпывающие показания о всей антисоветской деятельности правых», подтвердивших и дополнивших «большим количеством новых фактов» обвинения, предъявленные Бухарину и Рыкову. Как бы предвосхищая вопрос о достоверности этих показаний, Ежов специально подчеркнул, что члены Политбюро на очных ставках неоднократно спрашивали арестованных, не оговаривают ли они Бухарина и Рыкова. В ответ на это, по словам Ежова, все арестованные «целиком подтвердили свои показания и настаивали на них» [506].

На основе этих «неопровержимых показаний» Ежов объявил, что в 1930 году оформился нелегальный центр правых, выработавший установки на террор, организацию «дворцового переворота» и кулацких восстаний. Ежов назвал большое количество террористических групп, организованных этим «центром», множество имён их участников, а также утверждал, что массовые забастовки рабочих в Иванове и Ивановской области, прошедшие в 1932 году, были «искусственными» и инспирированными «правыми» [507].

Вслед за Ежовым выступил с содокладом Микоян, который сообщил: «вся бухаринская группа сидит в тюрьме, почти все признались, что они были двурушниками, врагами, потому что они учились у Бухарина». Объединяя имена Троцкого, Зиновьева и Бухарина, Микоян утверждал, что «они создали новый тип людей, извергов, а не людей, зверей, которые выступают открыто за линию партии,., а на деле ведут беспринципную подрывную работу против партии».

Назвав голодовку Бухарина «политической демонстрацией» и «наглым ультиматумом», Микоян с особенной злобой говорил о том, что Бухарин в своём заявлении пленуму допустил «выпады по адресу аппарата Наркомвнудела», используя «троцкистский метод опорачивания аппарата» [508].

После выступления Микояна слово было предоставлено Бухарину, который по-прежнему исходил из посылки, что ещё можно доказать свою невиновность высшему партийному форуму, раз тот собрался для разбора его дела. В начале речи Бухарин попытался объяснить мотивы своей голодовки и отказа явиться на пленум, но уже при этом столкнулся с градом озлобленных или насмешливых реплик, ставивших целью перевести его объяснения из трагической тональности в комическую:

Бухарин: Товарищи, я очень прошу вас не перебивать, потому что мне очень трудно, просто физически тяжело, говорить… я четыре дня ничего не ел, я вам сказал, написал, почему я в отчаянии за неё (голодовку) схватился, написал узкому кругу, потому что с такими обвинениями… жить для меня невозможно.

Я не могу выстрелить из револьвера, потому что тогда скажут, что я-де самоубился, чтобы навредить партии; а если я умру, как от болезни, то что вы от этого теряете?

Смех. Голоса с мест: Шантаж!

Ворошилов: Подлость! Типун тебе на язык. Подло. Ты подумай, что ты говоришь.

Бухарин: Но поймите, что мне тяжело жить.

Сталин: А нам легко?

Ворошилов: Вы только подумайте: «Не стреляюсь, а умру».

Бухарин: Вам легко говорить насчет меня. Что же вы теряете? Ведь, если я вредитель, сукин сын и т. д., чего меня жалеть? Я ведь ни на что не претендую, изображаю то, что думаю и то, что я переживаю. Если это связано с каким-нибудь хотя бы малюсеньким политическим ущербом, я безусловно, всё что вы скажете, приму к исполнению. (Смех.) Что вы смеетесь? Здесь смешного абсолютно ничего нет [509].

Отвечая на обвинения Микояна в дискредитации и «запугивании» ЦК, Бухарин подчёркивал, что в своём письме он ставил под сомнение не решение ЦК, которое по его делу ещё не принято, а методы ведения допросов следователями, на которых не могут не влиять статьи партийной печати, где его вина объявляется уже доказанной.

Свою вину Бухарин соглашался признать лишь в том, что в прошлом он иногда заступался за своих учеников, потому что у него «было дурацкое смешение личных отношений с политическими». Все же остальные обвинения, содержавшиеся в показаниях против него, он категорически отвергал, ссылаясь на многочисленные противоречия между разными показаниями и на то, что «все троцкисты — врождённые негодяи» [510].

В оспаривании аргументации Бухарина инициативу взял на себя Сталин, задававший вновь и вновь Бухарину вопросы о мотивах, по которым арестованные давали против него показания.

Сталин: Почему должен врать Астров? Слепков почему должен врать? Ведь это никакого облегчения им не даст?

Бухарин: Я не знаю…

Сталин: Я извиняюсь, но можно ли восстановить факты? На очной ставке в помещении Оргбюро, где вы присутствовали, были мы — члены Политбюро, Астров был там и другие из арестованных: там Пятаков был, Радек, Сосновский, Куликов и т. д. Причём, когда к каждому из арестованных я или кто-нибудь обращался: «По-честному скажите, добровольно ли вы даёте показания или на вас надавили?» Радек даже расплакался по поводу этого вопроса — «как надавили? Добровольно, совершенно добровольно».