1937. АнтиТеррор Сталина

В наше время научные исторические исследования потеснены на прилавках книжных магазинов исторической публицистикой. Это не удивительно. Публицисту проще писать, он не утруждает себя поиском аргументов, легко отмахивается от неудобных фактов, «берет глоткой». В условиях, когда историческая безграмотность транслируется телеканалами, читателю нелегко отличить зерна от плевел, исследование от памфлета, поиск истины от манипуляции сознанием. Сегодня на этой поляне столкнулись две группы мифотворцев.

По одной версии, вызов диктатуре бросали героические единицы и лишь узкий круг безвластных интеллектуалов отваживался скептически относиться к Сталину и его режиму. А Сталин уничтожал преданных ему людей в параноидальном угаре. По другой версии, в СССР в 20—30-е гг. существовало развитое вредительско-тер-рористическое подполье, мечтавшее разжечь гражданскую войну, восстановить капитализм или сдать страну фашистам. Обе версии уходят корнями в официальные трактовки советского периода разного времени.

Подход к событиям 30-х гг., который можно назвать юридическим, опирается на установки XX съезда КПСС и отрицает заметное сопротивление сталинизму. Суть его хорошо видна на примере определения, сделанного Комитетом партийного контроля при ЦК КПСС, КГБ СССР и Институтом марксизма-ле-нинизма по итогам проверки 1988 г. дела «троцкист-ско-зиновьевского центра»: «Установлено, таким образом, что после 1927 г. бывшие троцкисты и зиновьевцы организованной борьбы с партией не проводили…»1 Под борьбой с партией имеется в виду борьба с партийным руководством. Доступные сейчас документы показывают, что как минимум в 1928–1932 гг. такая борьба велась. Так, например, сторонник Зиновьева сообщал ему о ситуации в Ленинграде в середине 1928 г.: «Листовки троцкистов читают охотно, знают, кто их распространяет, но не выдают, стараются скрыть, и в то же время заявляют, что в листовках много правильного, но идти за троцкистами погодим».[4] Троцкисты действуют активно, а зиновьевцы выжидают, сохраняя организационно-информационные связи со своими лидерами. Пока Зиновьев и Каменев ждали ответа на их просьбу о восстановлении в партии, зиновьевцы вели работу по восстановлению позиций этой группы в парторганизациях: «К нам относятся хорошо. Упреков, что потеряли лицо и т. п., нет. Внимательно присматриваются. Где возможно, стараются выдвигать наших ребят в бюро ячеек, бюро коллективов… Вместе с этим нужно отметить, что когда выступает наш парень, то сейчас же водворяется тишина и аудитория слушает весьма с большим вниманием»3 — сообщалось в одном из писем Каменеву. В 1932 г. представители бухаринской и зиновьевской групп «попались» на распространении откровенно антисталинского письма Рютина — обширной антисталинской платформы.

Вроде бы речь идет о невинных шалостях. Но в конкретной обстановке 30-х гг. для Сталина был крайне опасен сам факт существования организованных нелегальных групп, оказывающих воздействие на партийную элиту, предполагающих иную политическую линию. Если в условиях плюрализма «теневой кабинет» борется за власть с помощью более или менее открытых методов и его влияние в стране известно властям, то тоталитарный режим не только лишает оппозицию возможностей открытой борьбы, но и оставляет правящую группировку в полном неведении относительно реального влияния как правителя, так и его врагов. Именно так и воспринимало ситуацию сталинское окружение: «Вы же поймите, в каком положении Сталин оказался! Этакие могиканы — Троцкий, Зиновьев, Каменев… — утверждал. Каганович: — Видите, дорогой мой, иметь в условиях нашего окружения капиталистического столько правительств на свободе. Ведь они все были членами правительства. Троцкистское правительство было, зиновьевское правительство было, рыковское правительство было».[5] Конечно, каждое из этих правительств не располагало реальной властью. Но только пока партийные лидеры «второго эшелона» поддерживали Сталина. Между тем в партии росли симпатии к оппозиции, олицетворявшей эволюционную бюрократическую альтернативу, фактический отказ от форсированного создания сверхцентрализованного планового государственно-индустриального общества, переход власти от монолитной правящей группы к кланам партийной бюрократии (как это фактически произошло в 50—60-е гг.).

Политическая биография большевиков не дает никаких оснований для того, чтобы согласиться с гипотезой О. Лациса о том, что «не недостаток ума, а избыток благородства помешал российским революционным интеллигентам вовремя понять и убрать Кобу».[6] Более резонно мнение Л. Фейхтвангера: «Большинство этих обвиняемых были в первую очередь конспираторами, революционерами; всю свою жизнь они были страстными бунтовщиками и сторонниками переворота — в этом было их призвание».[7]