1937 год: Элита Красной Армии на Голгофе

Товарищ Ворошилов повел с нами беседу… Первый раз я его слушал в академии имени М.В. Фрунзе, когда шла борьба с троцкистами. Теперь он стал говорить об общем положении в стране, о том, что внешние и внутренние враги не сложили оружие, что в разных отраслях народного хозяйства враги пытаются вредить, что в военных складах, где хранятся неприкосновенные мобилизационные запасы, обнаружены бракованные и даже умышленно испорченные предметы.

Уже прошло минут 10–15, когда из угловой двери зала вошел товарищ Тухачевский М.Н. и направился к столу Ворошилова. Кто-то из присутствующих, кто первый увидел Тухачевского, встал. И тут совершилась бестактность по отношению к товарищу Ворошилову. Все присутствующие, как по команде, с шумом встали. Один Ворошилов продолжал сидеть. Этот случай еще раз показал, каким уважением и обаянием пользовался Михаил Николаевич у командного состава того времени.

Воцарилась какая-то неловкость. Смутился товарищ Тухачевский и Климент Ефремович покраснел. Мы опомнились, что совершили ошибку и без команды сели…»

В присутствии нескольких десятков человек Ворошилов из-за Тухачевского пережил несколько неприятных минут и поэтому он должен был с ним как-то расквитаться. Генерал Вейкин вспоминает: «Товарищ Ворошилов продолжал беседу, как будто ничего не случилось, но в голосе почувствовались нотки металла. Он говорил о необходимости боеготовности, железной дисциплины и, главное, что каждый командир на своем месте должен быть на высоте своего положения. Рукой повел в сторону Тухачевского и продолжил: «Вот мои ближайшие помощники. Они заставляют меня, имеющего образование сельской школы, учить их русскому языку. Если я стану подписывать бумаги в таком виде, как они мне их представляют для доклада правительству, то, конечно, раз-другой меня там примут, но на третий раз покажут на дверь»[568].

Пословица гласит – «дыма без огня не бывает». Во многих следственных делах на высший комначсостав непременно в качестве крупной улики против обвиняемого называются разговоры, содержащие критику руководства Красной Армии и лично наркома Ворошилова. Не говоря уже о том, что некоторым из подследственных инкриминировали подготовку к совершению террористического акта над ним, причем обязательно в составе группы. А иначе какой же тогда заговор!

В середине 30 х годов, накануне развертывания репрессий в РККА, авторитет Ворошилова в ней стал стремительно падать. Прежде всего среди руководителей центральных управлений и командующих войсками военных округов. Критика в его адрес звучала и с официальной трибуны, прежде всего на заседаниях Военного совета при НКО. Правда, там она звучала несколько опосредованно, через критические замечания в адрес всего руководства Красной Армии, не упоминая конкретно фамилии наркома. А вот в кулуарах, узком кругу единомышленников ему крепко доставалось и на выражения тут уже не скупились.

Один из таких разговоров, нелицеприятный для наркома, состоялся накануне окружных маневров Белорусского военного округа, осенью 1936 года между Якиром и Уборевичем перед прибытием Ворошилова в район учений. Из него хорошо видно, как «высоко» ценили своего шефа эти молодые и талантливые полководцы. Содержание данного разговора стало известно Ворошилову из донесения, а по сути доноса командира 3-го кавалерийского корпуса комдива Д.Ф. Сердича, направленного инспектору кавалерии РККА маршалу Буденному вскоре после суда над Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими членами восьмерки.

«Я застал в вагоне конец разговора о маневрах. Якир говорил Уборевичу насчет т. Ворошилова: «Старика не надо обижать, нужно показать ему хороший обоз, и все будет в порядке…» Я это понял как случай, что, мол, он ничего не поймет в этом деле. На второй день я это рассказал тов. Штерну и просил его доложить лично наркому тов. Ворошилову, так как он является самым близким человеком к Клименту Ефремовичу. Штерн (для поручений при наркоме обороны до марта 1936 года. В описываемый период – командир 7 й Самарской кавалерийской дивизии в Белорусском военном округе, комдив. – Н.Ч.) мне сказал, что на днях едет в Москву и расскажет лично. Хорошо было бы узнать у Климента Ефремовича, говорил ли ему Штерн. Если это Штерн не доложил, то он тоже сволочь, а если доложил – это другое дело…»[569]