1937 год (сентябрь 2007)

Впрочем, мне не было дела до семейных переживаний. Швиттерс создал другую проблему. С каждым новым листом, появлявшимся из чемодана, передо мной с все большей ясностью вырастали миллионы. Сколько именно миллионов, было не совсем понятно, также не было понятно и как эти чемоданы обменять на миллионы, и что делать с кузеном-милиционером, которому чемоданы вообще представлялись хламом, подлежащим ликвидации. От подобных размышлений голова распухла, взор потух, и я весьма естественно промямлил, что для полной ясности мне нужно забрать чемоданы в Москву, чтобы с ними «поработать». Невинный кузен ничтоже сумняшеся отпустил меня с миром и со Швиттерсом, и всю дорогу в поезде я ломал голову над проблемой: как быть и что делать. Устроить выставку в ГМИИ и подарить их Антоновой, удовольствовавшись славой вместо денег и увековечиванием деда? Тоже мне альтруизм в стиле «Рот фронт». Предложить Свибловой? Или Церетели? От Свибловой особых денег не жди, Церетели уж больно одиозен. Может, толкнуть через Стеллу мужикам из бизнес-класса? Грубо. Поговорить с Ником Ильиным по поводу Дойче-Гуггенхайма? Дойче Банк ради Швиттерса может в Москве и выставочный зал отгрохать.

Раздираемый соображениями столь же радужными, сколь и мучительными, я приехал в Москву и в первый же вечер проболтался своей подруге, опытной тусовщице из молодых. Этому чудному созданию, полугламуру-полубогеме, было все едино, что Швиттерс, что Шмиттерс, что Мерц, что Херц, но история ее живо заинтересовала, она прощебетала что-то кому-то по мобильнику, потом еще, а потом сказала, что мне будут звонить утром. Утром позвонили и назначили завтрак в «Галерее».

Как описать этот завтрак? Я не только вспотел, но, кажется, поседел. Холодная жесткая любезность столь явно указывала на то, что я залез не туда, где мне следует находиться, что, придя домой, я с огромным облегчением обнаружил, что чемоданов нет. Зато жив. Все в квартире было без малейших изменений, только в ящиках стола, куда я их засунул, чемоданы отсутствовали. Нет и не было, и пропал прорыв в космос с хрущевского двора моего детства, залитого асфальтом, сквозь который пробивались лебеда и мать-и-мачеха невыносимо жолтого, как пишет Блок, цвета.

С тех пор я пристально слежу за аукционами, но Швиттерс пока нигде не всплыл. Так что я начинаю забывать про Швиттерса и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то Ignis, то хлопанье крыльев Aer, то мое возвращение в поезде, когда мне казалось, что я везу с собой целый мир. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что я еще найду Merzwelt, что он где-то меня ждет, и что мы встретимся.

Швиттерс, где ты?

Анатолий Азольский Иосиф и его братья

Историческая небыль

I.

Громада собора не давала ветру разгуливаться, дома же на Ильинке и Солянке заслоняли редких ночных прохожих от снега, сделав дорогу к вокзалу приятной прогулкой после утомительных и бесплодных заседаний; на шапке-ушанке развязаны тесемки, в карманах длинной шинели нашлись рукавицы. До смены всего пять минут, Иосиф перебежал через пути, чтоб не опоздать. Бригада встретила его дружелюбными насмешками, Иосифа здесь любили и помогали чем могли, зная, что их товарищ и брат по классу тянет на себе больную жену и трех детей; левая рука искалечена царским режимом, днем подрабатывает где-то курьером, в Мосторге висят дешевые пальто, а ходит все в шинели, однажды выразился так: «Я солдат партии».

На станции Москва-товарная встретила его эта бригада. Подошедший вскоре нарядчик повел ее к месту работы, бригадир не поддался уговорам и твердо стоял на своем: от пакгауза до отведенных им вагонов - вдвое больше указанной нормы, пора повысить расценки и удлинить обеденный перерыв. Нарядчик молчал, а бригадир и бригада ждали, что скажет Иосиф: этот чудесный грузин славился своей прямотой и справедливостью. Опережая его, кто-то заговорил было робко о недопустимости капиталистической эксплуатации, но с тем большей убежденностью прозвучали слова Иосифа.

- Труд в нашей стране давно стал делом чести, доблести и геройства. За работу!

Распределились: трое в вагоне, столько же в пакгаузе, остальные подставляют спину под мешки и носят их; каждые полчаса смена: те, что перетаскивали мешки, станут принимать их в пакгаузе, соответственно спрыгивают на землю товарищи из вагона, на их места забираются грузчики, у кого плечи заныли. Не совсем так, как предписал нарядчик, но Иосиф - с одобрения коллектива - сказал, что трудовой ритм не догма, а руководство к действию.