1937 год (сентябрь 2007)

В 1941- м прямо в июне начались бомбежки. Нас собрали, вновь погрузили в телячьи вагоны и на большой скорости повезли на восток, в Урюпинск. Кормили здесь немного лучше, чем в Высокополье. Один раз в день давали баланду с макаронами и нечищеную картошку. Но на еду отводилось десять минут, и уходили мы всегда полуголодными. У меня отнялись ноги. Доктор пришел и говорит: «Галина, ничего страшного, скоро встанешь». А сам не верит. Но, как ни странно, это подействовало: меня действительно отпустило, и я встала. У нас были учителя, немцы Поволжья, которые особенно упирали на немецкий язык. Говорили: «Вам это очень пригодится». И все время пугали: «Вот придут фашисты, они уже близко». Кругом бомбили. Потом, когда немцы приблизились, мы бежали из Урюпинска. Нас везли на поезде. Налетали самолеты, наши или немецкие, не знаю. Как-то последний вагон полностью разбомбили, от него осталась одна яма. Переждали войну на Южном Урале, в районе Перми. Когда война закончилась, я уже вела более или менее нормальную жизнь. После 1953 года, как и все остальные, добилась реабилитации отца.

Нелли Ильинична Язвицкая, 76 лет

Мой папа Ковригин Илья Степанович в 1927 году приехал с мамой и моей младшей сестрой в город Черемхово Иркутской области из китайского Харбина по сталинскому призыву. А я родилась в 1931 году. Папа работал на угольной шахте инженером, в 1935-м вступил в партию.

Я помню, что уже осенью 1937 года отец всегда держал наготове узелок со сменой белья. В то время он, приходя домой, с горечью рассказывал, как его прорабатывали на партсобраниях, и даже однажды принес местную газету, где говорилось, что все возвратившиеся из Харбина на самом деле белые. Далее шел длинный перечень фамилий харбинцев на их шахте.

Вечером 11 декабря 1937 года постучали в дверь. На пороге двое в форме. Папа все понял, встал и взял свой узелок. Потом обнял нас и попрощался. Но перед тем, как посадить его в воронок, квартиру нашу обыскали и изъяли какие-то папины бумаги и документы.

Позже я узнала, что с шахты забрали две трети инженерного состава и вообще технической интеллигенции. А донос на папу написал начальник отдела кадров, он сам этого не скрывал, хотя при встрече с мамой стеснялся ее и опускал глаза.

После Нового года, 3 января, к нам пришли из НКВД, описали все имущество и забрали нашу двухкомнатную квартиру. В нее тут же заселились двое мордатых энкавэдэшников, я это хорошо помню: если папу забирали интеллигентного вида люди, то эти двое явно были из деревенских. Наша квартира вообще не давала покоя простым рабочим с шахты, они-то все жили в бараках. Поэтому даже дети рабочих дразнили меня «буржуйкой». Получил квартиру какого-то репрессированного инженера и тот начальник отдела кадров.

Поселили нас в дощатом сарае, а морозы в те дни стояли под минус сорок. Неделю мы были в нем, уж не знаю, как выжили, а потом нам дали комнату в девять метров в тех самых бараках, вместе с рабочими. Мама пошла работать счетоводом на шахту, но ее там продержали недолго, уволили как жену врага народа. И мы вынуждены были уехать в деревню Зима. Позже, в 1942 году, после пятилетнего срока за антисоветскую агитацию, к нам в деревню приехала мамина сестра тетя Юля, тоже из харбинских. Тогда же там организовали бесплатную столовую для детей, чьи отцы ушли на фронт. А меня в столовую не пускали, и деревенские ребята меня дразнили хлебом: у них он есть, а у меня нет.

Мама постоянно посылала запросы в инстанции о судьбе отца. И только в 1947 году ей один раз ответили: «Выслан в отдаленные северные лагеря без права переписки». В 1957-м отца реабилитировали. Тогда же выяснилось, что он был осужден Воронежским трибуналом по пяти пунктам пятьдесят восьмой статьи и расстрелян.

Детства, конечно, у меня не было, с десяти лет я вынуждена была работать в колхозе. А пошла я по стопам отца: закончила Московский горный институт, работала на угольных шахтах в Тульской области.

В 1993 году государство сделало нам, детям репрессированных, подарок: выдало два месячных оклада такого размера, который получали наши родители перед посадкой. Мне выдали двести шестьдесят рублей. Помню, этих денег хватило только на два батона хлеба. Принесла я их домой, но ни кусочка съесть не могла, только смотрела на этот хлеб и плакала.

Записали Павел Пряников и Евгений Клименко.

Редакция благодарит сотрудников общества «Мемориал» за помощь в подготовке материала.

Евгения Пищикова Суровая нить

Внучка создателя Трехгорки Вера Ивановна Прохорова о старых деньгах, новых богачах, страхе и стойкости

I.