1937. Русские на Луне

Кого теперь испугает оскаленный череп, когда знаешь, чьи лица под фосфорной краской. Надо обладать богатым воображением, чтобы понять, что раньше они были людьми и только совсем недавно превратились в кукол, с обрезанными веревочками, за которые их приводили в движение. Хозяин их тоже здесь лежит. Такая же кукла. Руки согнуты или вытянуты, скрюченные пальцы похожи на куриные лапы. Рядом пистолет и длинный кинжал, измазанный кровью. Чьей? Спасаломская почувствовала, что на этом кинжале должна была быть ее кровь. А теперь на нем была кровь Шешеля. Как же он узнал? Следил, что ли?

Вот он. Она присела на корточки. Ее передернуло от кислого запаха. Спасаломская опять потеряла ход времени, когда смотрела на бледное лицо Шешеля, затаив дыхание, будто могла разбудить его. В голове шумело. Она не сразу поняла, что воздух над губами Шешеля колышет слабое дыхание.

Спасаломская не поверила этому. Приложила ухо к груди Шешеля, накрыла его своими волосами, прислушалась. Их сердца бились в унисон. Потом сердце Шешеля стало отставать. Жив! С дыханием из губ его выходила жизнь. Сколько ее там еще осталось, после того, как так много вытекло вместе с кровью? Она не дотащит его до авто, запекшаяся корка крови на ране порвется, и жизнь опять начнет быстро покидать его, а потом остатки вылетят, когда его затрясет в авто. В больницу она привезет еще не остывший труп. Она не довезет его до больницы живым. Но стоять здесь над ним и смотреть, как он умирает, невыносимо.

От того, что не можешь помочь ему, — с ума сойдешь. Оставить его здесь одного? Вдруг за то время, пока она привезет сюда врачей, ему надоест цепляться за жизнь и он присоединится к окружающим его мертвецам. Ее не будет рядом. Но нет другого выхода. Нет. Его надо оставить.

Она поцеловала Шешеля в губы, будто часть своей жизни ему отдала, чтобы он смог продержаться до ее возвращения.

«Держись, — прошептала ему на ухо, — я скоро вернусь. Не смей умирать. Слышишь — не смей. Я скоро приеду».

Она встала, попятилась, глаза ее все никак не могли расстаться с Шешелем и не желали смотреть на что-то другое, а губы шептали: «Я вернусь».

Она забралась в «Олдсмобиль». Тот, к счастью, оказался исправен. Завела двигатель, помчалась в город, а в голове стучала в ритм с сердцем одна мысль: «Успеть. Успеть».

Она остановилась только однажды, чтобы отряхнуть саднящие ладони. До этого Спасаломская все никак не могла понять — почему они начинают болеть еще сильнее, когда она покрепче стискивает штурвал авто. Догадалась спустя несколько минут, что на ладонях у нее остались крупинки разбитого фарфора, и, сжимая штурвал, она все глубже загоняла их под кожу.

Она плохо помнила, как доехала до больницы и что там кричала. Врачи, увидев ее, тут же хотели положить на операционный стол, подумав, что она серьезно ранена.

— Это не моя кровь, — кричала она, — не моя.

«Ну может, за исключением той, что была на ладонях».

Но в такие подробности она не вдавалась. Главное — разъяснить, что надо ехать за город, раненого спасать, а еще надо вызвать полицию. Но это потом, потому что раненый умирает и каждая секунда на счету, а мертвым все равно, когда приедет полиция.

Врачи ее узнали. Она была в окровавленном платье. Глаза чуть навыкате. Она не переставала жестикулировать и что-то объяснять, но говорила сбивчиво, торопясь и из-за этого сама себя, наверное, не понимала. А каково приходилось врачам? Но они видели и не такое. Хотя нет. Такого они еще не видели.

— Карета «Скорой помощи» готова. Едемте. Вы покажете нам дорогу, — сказали они, обступая Спасаломскую.

Но та их не сразу расслышала. Сказывалось нервное напряжение последнего часа. Пришлось повторить.

— Карета «Скорой помощи» готова.

— Готова? Так чего же мы ждем. Поедемте. Я покажу вам дорогу.

— Конечно. Конечно.

Она и не помнила, когда свалилась в глубокий обморок, то ли на пути к загородному дому Свирского, то ли когда они, уже приехав туда, забрали тело Шешеля и возвращались в больницу. Что-то она помнила. Ей казалось, что она видела, как карета «Скорой помощи» мчится по улицам города. Но видела это со стороны, будто стояла на тротуаре, а не находилась в ней. Наверное, все это ей только снилось?

Она очнулась в палате. Голова болела. Бинты стягивали ладони. Она поднесла их к глазам и заплакала, представив, что, когда бинты снимут, на коже останутся безобразные шрамы и ей всегда придется носить перчатки, чтобы никто эти шрамы не увидел.

— Как он? — спросила Спасаломская, когда в палату вошла медсестра, которая, услышав всхлипы, поняла, что пациентка очнулась.

— Врач сказал: «будет жить», — успокоила ее медсестра. — Крови он много потерял. Выздоравливать будет долго. Но выздоровеет. Теперь все от времени зависит. Оно лечит все.