1937. Русские на Луне

Все казалось Шешелю чужим, будто он оказался здесь впервые, мог заблудиться без провожатого в длинных, извилистых, запутанных коридорах, похожих на лабиринт, куда бросают жертву, чтобы она в конце концов попала в лапы к Минотавру. Тому, кто хочет выбраться наружу, надо привязать при входе веревочку от клубка и, пока идешь, разматывать его. Шешель забыл об этом.

Что-то изменилось здесь за прошедший вечер и утро. Он не успел обжиться здесь. И вот теперь эта почва и эта атмосфера, наконец разобравшись, кто он, — начала выталкивать его прочь. Он чужак, которому удавалось так долго скрывать это.

Лица людей были незнакомы ему. Еще больше впечатление это создавалось оттого, что все были в гриме.

Шешель думал, что студия будет пребывать в состоянии эйфории, и если пройти по ее коридорам, то подслушанные разговоры будут лишь о полете человека на Луну.

Но как он ошибался. Вчерашний вечер забылся. Легионеры опять дрались с лохматыми варварами, бледнолицые светские львицы сводили поклонников с ума, заставляя их валяться возле своих ног, стреляться друг с другом и устраивать соперникам всякие козни.

Жизнь пошла своим чередом. Хороший признак.

Шурша картонными латами, навстречу ему двигался рыцарский отряд. Шешель посторонился, втиснулся спиной в стену. Бутафорские мечи и копья шевелили его одежду. Следом за рыцарями, прикрываясь мощными спинами, шел Шагрей.

— Привет, — сказал Шешель.

— Привет, — вяло отозвался Шагрей.

Язык у него ворочался плохо, глаза налились кровью. Весь его помятый вид говорил о том, что Шагрей плохо справился с похмельем. Обманчивое впечатление. Шагрей вовсе не пил спиртного. Подсунул ли ему кто-то на банкете вместо воды стакан водки, так что бы Шагрей не заметил этого? Вряд ли.

Бедный. Вот кому не повезло больше всех. Ведь теперь студия в услугах его не нуждалась. Нелегкая задача у Томчина — сообщить Шагрею, что он уволен. Или ему тоже предложат теплое место? Или Томчин все же задумывает отправить экспедицию на Марс, а к сейчас прикидывает, кого может включить в ее состав.

«Дудки. Без меня».

Под мышкой Шагрей держал пачку утренних газет, с которыми Шешель ознакомиться не успел.

— Ну что же пишут? — спросил он.

— Как ни странно — ничего, — ответил Шагрей, правильно поняв вопрос, — ни одной статьи, ни одной строчки.

— Заговор какой-то, — пошутил Шешель.

— Точно, — вторил ему Шагрей, — странно это.

— Да. Странно.

— Теперь я догадываюсь, почему Томчина на месте нет.

— А его нет?

— Нет. Он объезжает редакции, скандалит, выясняя — почему не вышли статьи о фильме, ведь он со дня на день в кинотеатрах пойдет.

— Он обещал, в случае провокации, редакторы у него попрыгают. Интересное, наверное, зрелище.

— Да. Камеру ему с собой надо было брать и оператора. Превосходный фильм бы получился.

— Эх, жаль, что его нет, — вздохнул Шешель, — поговорить с ним надо.

— Подожди, вернется. Не целый же день он скандалить будет.

— Газет много. Боюсь, пока объедет все, времени уйдет много, — расстроился Шешель.

— Ты спешишь?

— Нет. Не спешу. Но сидеть здесь сиднем тоже радости никакой. Что мне делать-то тут?

Есть мудрость в суждениях тех дикарей, которые полагают, что каждая фотография отнимает у них часть души. Они боятся фотоаппарата больше, чем стрелу с отравленным наконечником, а если уберечься от него не удалось, так надо попробовать разбить эту коробочку, куда злые духи заточили осколок твоей души, и убить человека, который сделал это.

Сколько души осталось на трех тысячах метрах пленки, из которой склеили фильм, плюс та, что не вошла в окончательный вариант фильма и оказалась в корзине? Получается, что почти вся. У Шешеля ничего уже и нет. Как же дальше-то жить? Томчин улизнул от него, почувствовал, наверное, какие мысли овладели Шешелем. Сказал всем, что его нет, а сам заперся у себя в кабинете, повесил ключ на груди, чтобы дверь никто открыть не смог, приложил к ней ухо и прислушивается, как скрепит пол под ногами людей.

Сердце его замирает, когда шаги раздаются слишком близко, но никто к нему в кабинет не стучится, потому что все уже знают о слухе, который сам он и распустил — будто Томчин уехал скандалить в газеты.

Пока Шешель занял пассивную оборону. Надо отыскать пленку, сжечь ее, выпустить душу на свободу.

— Ты плохо выглядишь, — сказал Шагрей.

«На себя посмотри», — мог ответить ему Шешель.

Разговор не клеился. Первый вопрос, после которого диалог потечет как по маслу, вертелся на кончике языка, стремясь соскочить с него, как прыгун на вершине трамплина. Только зубы мешали ему.

«Что ты теперь будешь делать?»

Шагрей мог переадресовать этот вопрос Шешелю так же легко, как мячик в теннисе.

«А ты что будешь делать?»

Так можно стоять перед зеркалом и говорить со своим отражением. Результат будет одинаков. Но разговор пошел по совсем другому сценарию. У Шагрея фраза слетела с языка быстрее.

— Я ухожу, — сказал он, потом оглянулся, боясь, что за ним может кто-то подслушивать и после этих слов откуда-нибудь появится Томчин.

— Куда? — спросил Шешель.