1938: Москва (СИ)

Японец вынул из кобуры тонкошеий в золоченой гравировке «Намбу», выкинул магазин, отработал затвором и отдал патроны подошедшему не по-японски дюжему товарищу в серой юкате, с совершенно рязанской белобрысой физиономией. Тот принял, молча оглядел японца и протянул ему из сумки красного цвета шнурок. Японец кивнул и, примотав свой короткий кинжал к ножнам специальным хитрым узлом, вложил в кобуру разряженный пистолет. Таким образом, он был и одет по форме и фактически безоружен.

Серебров не стал тратить время на церемонии, расстегнул хлястик на бедре и пряжку и просто отдал весь боевой пояс «самураю», получив взамен жетон.

— Прошу, товарищи

Сели за столик. Обслуга начала свою плавную и ненавязчивую суету. Серебров повел глазами направо — плотный господин в зеленом пехотном мундире, воротник-стойка обтягивает смугло-медную шею, сверху сизо обритая голова, а по бокам на плечах — узкие контрпогончики со звездочками подполковника Императорской армии. Меч с обвязанной рукоятью покоится на специальной стойке. Напротив — две очаровательных дамы — одна в персиковом кимоно с птицей Хо, а вторая, постарше — в темно-синем, с ростками бамбука. Курода покосился на подполковника и свои нашивки поручика Воздушного Флота.

Слева, за низкими ширмами столик занят одинаковыми, как болты, черноголовыми коммерсантами. Судя по сдержанному смеху и частым «кампай!» шестерка начала отмечать деловые успехи и к вечеру должна была надрызгаться до желанной нирваны, распущенных галстуков и расстегнутых рубашек.

Дальше сидели типичные немцы, с сосредоточенными лицами пробующие восточную экзотику.

Принесли первую перемену — удивительные съедобные цветы, узорами выложенные на деревянной дощечке. Серебров внутренне вздохнул «Опять икебана…».

Курода налил по плоским чашечкам не теплое нихонсю, а вязкую как глицерин «Московскую» из индевеющей бутылки.

— Вы — хозяин, Гиниро-сан, вам и говорить тост

— Тогда я поднимаю его за безбрежное небо и всех его воинов.

Водка покатилась вниз шариком ледяного огня. Хороша, чертовка! Так-с, что это у нас такое, похожее на германский триколор?

Японец совершенно не аристократически шмыгнул, прикрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Оценил, потянулся палочками к закуске, разжевал кусочек черт-те знает чего, красно-оранжевого с белым.

— Великолепно! В части напитков русская культура бьет и нашу, и китайскую, и французскую. Но я почтительно напоминаю вам о вашей биографии, Гиниро-сан.

Серебров, кивнул, жуя и освежая в уме одну из давно заготовленных «официальных» версий.

— Что же, если пожелаете… Я родился где-то между Новониколаевском и Иркутском, в вагоне. Точно не известно, мать ехала вместе с отцом на место его службы. Так что с рождения на ходу… Крещен был во время остановки на каком-то полустанке, который никто не помнит.

Поручик кивнул: — Да, это очень символично

— Отец был тяжело ранен, когда вел свою роту в атаку под Мукденом. Немного оправившись, вернулся в Иркутск. У меня родились брат и сестра, но брат умер от скарлатины во младенчестве. Здоровье отца было подорвано ранением, и через полтора года он умер

Японец скорбно опустил глаза.

— Потом все как у всех — денег не хватало, мать давала частные уроки, я начал учился в реальном в Иркутске. Началась Великая война. Я, помнится, все горевал, что без меня немца побьют, хотел накинуть себе возраст и сбежать на фронт. Как же… После того, как наступил треклятый семнадцатый год реальное мое накрылось — заморозились и лопнули трубы, здание пришло в полную непригодность, да и учителя всё: кто сбежал, кто воевать, кого-то под горячую руку расхлопали. Взял меня к себе в депо учеником инженер Степанов. Паровозы я изучал в процессе ремонта, потом автомобили, но опять недолго музыка играла. Я такого бардака разве что в Америке видел… Утром власть одна, к вечеру уже другая, а ночью такая сволочь заправляет, что диву даешься.

Серебров поводил палочками над дощечкой-цветником, решил, закинул в рот что-то бело-розовое с ярко-зелеными полосками. Рыба сырая, аж хрустит и сдобрена японским огненным васаби… Ну да ничего, в Китае вон и лягушками баловался. Прожевал, продолжил:

— Потом в девятнадцатом году имел дурость записаться добровольцем. Били красных, потом бегали от них, потом снова били, потом снова бегали. В основном вдоль железной дороги и немного по тайге. Дослужился аж до зауряд-прапорщика, что неудивительно — у нас и полковники в штыковую ходили. Удалось переправить родных во Владивосток, под ваше, японское крылышко. Потом, как все посыпалось, еле успел отправить их кружным путем в Харбин. Поучаствовал в дэвээровской трагикомедии в двадцать втором. Еле успел сам выскочить и успеть на поезд, потерял родных — снова свиделись только в двадцать третьем в Харбине.

Принесли суп в маленьких чашечках. Курода взял плоскую ложечку, отхлебнул, почмокал, хмыкнул и принялся за свою плошку. Серебров тоже попробовал — ничего, вроде ухи, как ее варят на Гавайях, только жидковата