1941: неизбежный реванш СССР

Хотя именно советское правительство было инициатором разрыва дипломатических отношений с Югославией, советско-югославские контакты полностью прерваны не были. Так, 20 мая 1941 г. в беседе с югославским военным атташе, сообщившим о ней американским дипломатам, начальник Генштаба Красной армии генерал армии Г.К. Жуков заявил, что «Советы будут через некоторое время воевать с Германией и ожидают вступления в войну Соединенных Штатов и что советское правительство не доверяет Англии и подозревает, что миссия Гесса была направлена на то, чтобы повернуть войну против СССР»[248]. Соответственно, уже 2 и 18 июня советская сторона стала налаживать контакты с эмигрантским югославским правительством в Лондоне[249].

В преддверии войны с Германией, советское руководство пыталось отколоть от нее восточноевропейских союзников. В конце мая 1941 г. Москва довела до сведения румынского правительства, что «готова решить все территориальные вопросы с Румынией и принять во внимание определенные пожелания относительно ревизии [границ], если Румыния присоединится к советской политике мира», т. е. выйдет из Тройственного пакта. 30 мая И.В. Сталин принял финского посла в Москве и завел речь о дружественных советско-финских отношениях, которые он намеревался подкрепить поставкой 20 тыс. тонн зерна[250]. Но эти попытки не дали результатов, потому что и в Финляндии, и в Румынии слишком хорошо помнили советскую «дружбу» в 1939–1940 гг.

Подготовка к войне в Европе требовала обезопасить советские дальневосточные границы. Зная о подготовке Японии к войне с Англией и США и ее заинтересованности в нейтралитете СССР на период войны на Тихом океане, советское руководство пошло на заключение советско-японского договора о нейтралитете от 13 апреля 1941 г.[251]. В свою очередь, Советский Союз был заинтересован в отвлечении внимания Англии и США от европейских проблем и в нейтралитете Японии на период разгрома Германии и «освобождения» Европы от капитализма. Таким образом, советско-японский договор должен был обеспечить советскому руководству свободу рук в Европе.

Если советское правительство действительно рассчитывало на германское наступление летом 1941 г. на Ближнем Востоке, то понятен смысл проводимых в мае 1941 г. советско-германских консультаций по Ближнему Востоку, которые вели в Анкаре от имени своих правительств советский посол С.А. Виноградов и германский посол Ф. фон Папен. В ходе переговоров советская сторона подчеркнула готовность учитывать германские интересы в этом регионе[252]. Тем самым, Советский Союз демонстрировал, что не будет препятствовать германским действиям, которые были на руку Москве, поскольку любое германское наступление в этом регионе, во-первых, поставило бы почти непреодолимый барьер на пути возможного сговора Лондона и Берлина и, во-вторых, увело бы наиболее боеспособные силы вермахта из Восточной Европы, что, безусловно, облегчило бы наступление Красной армии. При таком подходе становятся понятны действия советской дипломатии в период антианглийского восстания в Ираке, приведшие к установлению 12 мая 1941 г. дипломатических и экономических отношений с прогерманским правительством Р. Гайлани: этим Москва еще раз демонстрировала свою лояльность Берлину, усыпляя бдительность А. Гитлера.

Этой же цели, по нашему мнению, планировалось достичь на прямых советско-германских переговорах, которые усиленно предлагались советской стороной с середины июня 1941 г. Широко известное Заявление ТАСС от 13 июня, по справедливому мнению ряда исследователей, было приглашением Германии на новые переговоры. Как известно, Германия не отреагировала на это заявление, поэтому 18 июня В.М. Молотов уведомил Берлин о желании прибыть для новых переговоров. Даже вечером 21 июня в беседе с германским послом Ф. фон Шуленбургом Молотов не терял надежду на возможность переговоров для прояснения советско-германских отношений[253].

Как правило, эти действия Москвы приводятся в качестве обоснования тезиса «о полном отрыве советского руководства от реальной действительности»[254]. Но если посмотреть на эти его действия с другой стороны, то они окажутся полностью логичными и обоснованными. Готовясь к нанесению превентивного удара по Германии, советское руководство не могло не задумываться над пропагандистским обоснованием этого своего шага. Почему бы не предположить, что советско-германские переговоры были нужны Москве не для их успешного завершения или затягивания, а, во-первых, для маскировки последних военных приготовлений и, во-вторых, для их последующего срыва, что дало бы Москве хороший предлог для начала военных действий. Подобное предположение подкрепляется схожими действиями СССР в отношении своих западных соседей в 1939–1940 гг. Конечно, только дальнейшее изучение советских документов кануна войны позволит подтвердить или отвергнуть это предположение, которое высказано, исходя из известных материалов, в качестве гипотезы.