1945. Год поБЕДЫ

Проезжая по дорогам, мы видели десятки разгромленных винных погребов, ни одного неразоренного мы не видели. Вино, как правило, было выпущено из бочек на пол и заполняло весь подвал слоем до одного метра. Несколько раз видели плавающие трупы наших солдат, посиневших, спьяна задохнувшихся в парах вина.

Мне удалось побеседовать с молодым венгром, на квартире которого мы жили два или три дня… Он задавал мне много вопросов: «Почему русские не веруют в Бога? Без веры в Бога люди потеряют совесть, научатся лгать, воровать и станут убивать друг друга». Все мои доказательства, что совесть может быть и у неверующих людей, его не удовлетворили. «Ваши солдаты насилуют наших женщин и девушек, разрушают наше имущество. Разве верующий человек это бы позволил?» Я ему доказывал, что немцы и венгры тоже насиловали русских женщин и девушек…»

Каждый бой давал новый повод для мести. «Цена освободительной миссии» в Венгрии была оплачена кровью полумиллиона солдат и офицеров Красной Армии, из них 140 тысяч — безвозвратные потери. Но мы ж за ценой не постоим? Вот маршалу Малиновскому очень хотелось войти в Будапешт раньше маршала Толбухина, и он 4 декабря 1944 года без всякой подготовки в районе Эрчи бросил 46-ю армию на форсирование Дуная. Наблюдавший эту картину венгерский полковник Эмиль Томка просто впал в ступор:

«Когда в первой половине дня прибыл в северный район, то моему взгляду предстала дикая картина. Наша артиллерия беспрерывно расстреливала русских, пытавшихся переправиться через реку. Их утюжили и немецкие бомбардировщики. Из нашей округи по ним палило три миномета. Но, несмотря ни на что, русские продолжали форсировать реку. Группы советских солдат перевозили не только в лодках, но и даже на паромах. Я видел, как в небольшую баржу, до отказа забитую людьми, попала немецкая авиабомба — суденышко тут же ушло на дно. Самое чудовищное происходило там, где берег находился в немецких руках. Немцы стреляли из пулеметов по высадившимся солдатам. Шансы на выживание их были предельно малы. Тот, кто не был сражен пулей, должен был пытаться отстреливаться, находясь по грудь в студеной воде и тине. Насмотревшись на это, один из гусаров обратился ко мне: «Господин полковник, а что русские делают со своими врагами, если они так жестоко обходятся со своми солдатами?»

Девятнадцатилетняя Анна Польц, «освобожденная от ига немецко-фашистских захватчиков», провела три месяца в деревне Чаквар, в прифронтовой полосе 4-й гвардейской армии:

«Еще в Будапеште я видела плакаты, на которых советский солдат срывает крест с шеи женщины. Я слышала, они насилуют женщин. Читала и листовки, в которых говорилось, что творят русские. Всему этому я не верила, думала, это немецкая пропаганда. Я была убеждена: невозможно представить, чтобы они валили женщин на землю, ломали им позвоночник и тому подобное. Потом я узнала, как они ломают позвоночник: это проще простого и получается не нарочно.

Господи Боже, какая же я тогда была наивная! Я не знала, что их надо бояться…

На второй или третий день после этого из соседней деревни пришли незнакомые люди и сказали: всех мужчин казнили; заставили выкопать длинную яму, поставили на край и расстреляли в затылок. Трое местных жителей закапывали яму. (Так обычно и делается: могилу копаешь себе сам — почти на всех войнах…)

Меня оттащили в кухню и там так хватили об пол, — видимо, я опять хотела защищаться или нападать, — что голова моя ударилась об угол мусорного ящика. Он был из твердого дерева, как и полагается в жилище декана. Я потеряла сознание.

Очнулась я в большой внутренней комнате декана. Стекла были выбиты, окна заколочены, на кровати не было ничего, кроме голых досок. Там я лежала. На мне был один из русских. Я услышала, как с потолка громом ударил женский крик: «Мама, мамочка!» Потом до меня дошло, что это мой голос и кричу я сама.

Как только я это поняла, я перестала кричать и лежала тихо, неподвижно. Я пришла в сознание, но не чувствовала своего тела, как будто оно затекло или замерзло. Да мне, наверно, в самом деле было холодно — голой ниже пояса, в нетопленой комнате без окон. Не знаю, сколько русских насиловали меня после этого, не знаю, сколько их было до этого. Когда рассвело, они меня оставили. Я поднялась. Двигаться было трудно. У меня болела голова и все тело. Сильно текла кровь. Я не чувствовала, что меня изнасиловали; ощущала только, что избита, искалечена. Это не имело никакого отношения ни к ласкам, ни к сексу. Это вообще ни на что не было похоже. Просто сейчас, когда пишу эти строки, я понимаю, что слово точное — насилие. Вот чем это было.

Не помню, тогда или в другой раз, но они увели с собой всех. Даже Мину. Я еще могла это вынести, ведь я была уже замужняя женщина, но Мина — она была девственницей. Проходя по дому, я набрела на нее, услышав плач; она лежала на цементном полу в какой-то каморке. Я вошла к ней. «Налево лучше не выходить, — сказала она, — там еще русские есть, они опять на нас накинутся…»

Бойцы передовых линий, которым «до смерти четыре шага», ловили момент: