1974: Сезон в аду

Фостер, как Властелин Колец, пытается удержать весь этот цирк на плаву.

Каждый сверчок — на чужой шесток.

И все — в говне по горло.

Из-за денег, черт побери.

Явстал и вышел из гостиной в холодную, светлую, дорого обставленную кухню.

Из крана в пустую раковину из нержавеющей стали капала вода. Я закрутил кран.

Мне по-прежнему слышался слабый равномерный стук.

Одна дверь вела из кухни в сад за домом, другая — в гараж.

Стук доносился из-за второй двери.

Я попытался открыть дверь, но она не поддавалась.

Из-под двери сочились четыре тоненькие струйки воды.

Я снова толкнул дверь, но открыть не смог.

Выскочив в сад, я обежал вокруг дома.

В гараже не было окон.

Я попытался открыть двустворчатые ворота гаража. Безуспешно.

Я снова вошел в дом через парадную дверь.

Изнутри в замочной скважине торчал ключ, прикрепленный к связке других ключей.

Я вернулся с ключами на кухню, к равномерному стуку.

Я попробовал самый большой, самый маленький и третий.

Ключ повернулся в замке.

Я открыл дверь и захлебнулся выхлопными газами.

Черт.

«Ягуар» с работающим двигателем одиноко стоял в темноте у дальней стенки гаража, рассчитанного на две машины.

Черт.

Я схватил из кухни стул и отжал им дверь, выкинув из-под нее целую кучу мокрых полотенец.

Я побежал на другую сторону гаража. В свете кухонной люстры я разглядел двоих людей, сидевших на переднем сиденье, и шланг, тянувшийся от выхлопной трубы к заднему окну автомобиля.

В машине на всю мощность работал приемник, Элтон вопил: «Прощай, дорога из желтого кирпича».

Я выдрал из выхлопной трубы шланг и еще несколько полотенец и попытался открыть дверь со стороны водителя.

Заперто.

Я обежал вокруг машины, открыл пассажирскую дверь и хватил полные легкие СО. Миссис Марджори Доусон, как и прежде похожая на мою мать, упала мне на руки. Ее голова была замотана в дурацкий красный полиэтиленовый пакет для замораживания продуктов.

Я попытался посадить ее ровно и потянулся через ее тело к замку зажигания.

Джон Доусон сидел, привалившись к рулю, на его голове был такой же полиэтиленовый пакет, руки его были связаны спереди.

Вот опять вы начинаете. Неосторожные разговоры могут стоить жизни.

Они оба были синие и мертвые.

Черт.

Я заглушил двигатель и Элтона и сел на пол гаража, стащив за собой миссис Доусон. Ее голова в мешке лежала у меня на коленях, и мы оба смотрели снизу вверх на ее мужа.

Архитектор.

Джон Доусон — наконец и слишком поздно — лицо в полиэтиленовом пакете для замораживания продуктов.

Джон, черт возьми, Доусон, всегда неуловимый, как призрак, а теперь вот в натуре, призрак в полиэтиленовом пакете для замораживания продуктов.

Джон, мать его, Доусон, теперь остались только его произведения, нависающие, притягивающие, ограбившие и лишившие меня всего, как всех их; укравшие у меня шанс когда-либо узнать, лишившие надежды, которую это могло бы мне дать, мне, сидящему перед ним, держащему в объятиях его жену, отчаянно желающему воскресить мертвых лишь на одно мгновение, отчаянно желающему воскресить мертвых лишь на одно слово.

Тишина.

Я поднял миссис Доусон со всей осторожностью, на которую был способен, и положил ее обратно в «ягуар», прислонив к мужу. Их головы в целлофановых пакетах сомкнулись в бесконечной проклятой тишине.

Черт.

Неосторожные разговоры могут стоить жизни.

Я вытащил свой грязный серый носовой платок и начал стирать отпечатки пальцев.

Пять минут спустя я вернулся в дом и закрыл дверь в кухню.

Я сел на диван рядом с их чертежами, их проектами, их извращенными мечтами и стал думать о своих собственных планах. У меня на коленях лежал дробовик.

В доме было тихо.

Ни звука.

Я встал и вышел через парадную дверь виллы «Шангри-Ла».

Я поехал обратно в «Редбек», не включая радио. Дворники пищали в темноте, как крысы.

Я поставил машину посреди лужи, вытащил из багажника черный мешок для мусора и поковылял через стоянку. После прогулки в подземелье руки и ноги у меня не гнулись.

Я открыл дверь и вошел, спрятавшись от дождя.

Комната 27 была холодной и неприветливой, сержант Фрейзер давно ушел. Я сел на пол, не включая свет, слушая, как приезжают и уезжают грузовики, думая о Поле и вспоминая босоногих танцовщиц в телевизионном попсовом хит-параде, всего лишь несколько дней тому назад, в прошлой жизни.

Я думал о Би-Джее и Джимми Ашворте, о мальчиках-подростках, сидящих на корточках в огромных шкафах, в сырых комнатах.

Я думал о Мышкиных и Маршах, о Доусонах и Шоу, о Фостерах и Боксах, об их жизнях и их преступлениях.

Я думал о мужчинах в подземелье, о похищенных ими детях, об оставленных ими матерях.

А потом, когда я уже не мог больше плакать, я подумал о своей собственной матери и поднялся на ноги.

Желтизна фойе была ярче, чем когда-либо, вонь — сильнее.

Я снял трубку, набрал номер и приставил монету к щели.

— Алло?

Я опустил монету в автомат.

— Это я.

— Чего ты хочешь?

Бильярдный зал за двойными стеклянными дверями был мертв.

— Извиниться.

— Что они с тобой сделали?