1977: Кошмар Чапелтауна

тяжелые тени, в его черных глазах – большие черные слезы, этот человек держит у двери своего дома биту для крикета, так, на всякий случай, этот человек берет меня под руку и говорит:

– Все это говно в Престоне, вся эта херня с нашими делами никак не связана.

У меня колотится сердце, сводит желудок, а он все стоит, уставившись на меня, держа меня, пугая меня.

– Группа крови-то сходится, – говорю я.

– Все это херня, Боб. Что-то происходит, и я не знаю, что это, да и не хочу знать, но мы – в самом, бля, центре событий, и я тебе говорю: будь осторожен, иначе это изговнит тебе всю жизнь.

А что тут говнить, думаю я, но не перебиваю.

– Ты их не знаешь, Боб, – говорит он. – А я знаю. Я знаю на что они способны. Особенно ради своих.

Я смотрю вниз, на сцену, на плоскую белую грудь стриптизерши. Мужики у бара уже заскучали.

Я говорю:

– Я чего-то не понимаю: то ты мне объясняешь, что главное – не бояться, то говоришь, что надо быть осторожным и вообще бросить эту бодягу, потому что тут все равно уже ничего не поделаешь. Так чему же мне верить, а, Джон?

Радкин смотрит на меня с полуулыбкой и качает головой. Потом он спускается по лестнице, а я остаюсь, борясь с желанием догнать эту высокомерную сволочь и дать ей по морде.

Я бросаю еще один взгляд на сиськи стриптизерши, затем – на часы и решаю, что пора сваливать отсюда к чертовой матери.

Внизу Радкин думает то же самое, будит пинком Бартона, не обращая внимания на Эллиса и все его извинения.

Бартон с трудом поднимается на ноги, Радкин собирает оставшиеся пятерки и сует их во внутренний карман тесной бартоновской куртки.

Я смотрю, как стриптизерша собирает по сцене части своего бикини, смотрю на ее задницу, жирную, в пятнах, смотрю на барную стойку и лица мертвецов, интересно, а может быть, он сейчас здесь, среди нас? Я возвращаюсь к столику. Больше мне смотреть не на что.

А Бартон стоит, приходит в себя, все еще до краев накачанный ромом. Он вынимает из кармана банкноты и швыряет их на стол.

– Оставьте их себе, – говорит он. – Пригодятся для следующего.

Он поворачивается и уходит.

– Надо было проследить, чтобы ему отсосали, – смеется Эллис.

Я беру один из стаканов с ромом и выпиваю его до дна.

Эллис начинает вдруг беспокоиться, что мы оставим его одного, что его чертов вечер пройдет напрасно.

– А что мы сейчас будем делать? – вздыхает он.

– Делай, что хочешь, мать твою, – говорит Радкин и идет к бару, натыкаясь на людей, пытаясь нарваться на драку, от которой ему стало бы лучше.

Я направляюсь к выходу.

– Ты куда? – кричит Эллис мне вслед.

– Домой, – отвечаю я.

– Ага, так я и поверил, – говорит он, а я проталкиваюсь сквозь двойные двери и оказываюсь на свободе.

На заднем сиденье такси, выползая из Брэдфорда, окна открыты, глаза слезятся, на сердце тяжело, мозг в огне:

Мне надо к Дженис, мне надо к Бобби, мне надо к Луизе, мне надо к ее отцу.

Четыре убитые бляди, это как минимум.

Пистолеты в Хэнгинг-Хитон, пистолеты в Скиптоне, пистолеты в Донкастере, пистолеты на Селби.

Четыре убитые бляди, это как минимум.

Мой сын, моя жена, дни ее отца сочтены.

Дженис, моя любовница, моя мучительница, моя личная блядь и мои собственные сочтенные дни.

– Здесь нормально?

– Отлично, – говорю я и расплачиваюсь.

Я поднимаюсь по лестнице и вдруг думаю: помоги мне, я умираю.

На ее площадке, думаю: если ты не откроешь, мне конец.

Я стучу один раз, думаю: помоги мне, я не хочу сдохнуть тут, на твоих ступеньках.

Она открывает дверь, улыбается, у нее мокрые волосы, ее кожа кажется темнее обычного.

В квартире работает радио.

– Можно я войду?

Она улыбается еще больше:

– Ты – полицейский. Тебе все можно.

– Надеюсь, что так, – говорю я, и мы целуемся: жесткие поцелуи, чтобы простить и забыть все, что было, и все, что еще впереди.

Мы падаем на кровать, мои руки – везде, я стараюсь проникнуть в нее как можно глубже, ее ногти – в моей спине, проникая все глубже и глубже в меня.

Я стаскиваю с нее джинсы, отбрасываю ее туфли. Смерти больше нет.

И мы трахаемся, потом трахаемся снова, она целует меня и сосет до тех пор, пока я не трахаю ее еще один, последний раз, и мы не засыпаем под Рода Стюарта по радио.

Я просыпаюсь в тот момент, когда она выходит из душа в одной футболке и трусах.

– Ты уходишь? – спрашиваю я.

– Мне надо, – говорит она.

– Не ходи.

– Я же говорю, мне надо.

Я встаю и начинаю одеваться.

Она красится перед зеркалом.

Я спрашиваю:

– Тебя что, это совсем не беспокоит?

– Что именно?

– Эти чертовы убийства.

– То есть ты хочешь сказать, что я должна беспокоиться, потому что я – проститутка?

– Ну да.

– А твоей жене типа беспокоиться нечего?