1982, Жанин

Но вот что работодатель ценит в мужчине, что мужчина ценит в коллегах и что мужчина пенит в самом себе – это постоянство. Если мужчины Джок отправится в Глазго с таким гардеробом, как я предлагаю, то он поразит своих учителей, сокурсников и будущих работодателей своей опрятной и простой внешностью, постоянство которой будет казаться почти мистическим. Костюм должен быть сшит из ткани достаточно темной, чтобы пойти в ней на похороны, но не черной, чтобы не выглядеть траурно. С соответствующим галстуком такой костюм будет универсален для любого события. В повседневной рабочей обстановке придется, конечно же, надевать нарукавники. Согласен, что блейзер и фланелевые рубашки ему понадобятся.

Мать опять повторила непреклонным тоном:

– Все это звучит скорее курьезно. Над ним будут смеяться.

– Не думаю, – ответил отец.

Они никак не могли принять решение, поэтому пришлось мне выступить в качестве рефери. Как и всякий семнадцатилетний подросток, я имел довольно смутное представление о собственной индивидуальности, поэтому идея превратиться в таинственную личность, неизменно появляющуюся в одном и том же костюме среди пестрой суматохи Глазго, показалась мне очень удачной. Я остановил свой выбор на трех пиджаках, шести парах брюк, трех плащах и пальто из одной и той же ткани, помимо того был заказан черный вечерний костюм, блейзер и фланелевые рубашки.

Костюм сшили у портного в Килмарноке. После второй примерки мы отправились в галантерейную лавку, чтобы купить носки, рубашки и нижнее белье. Поскольку насчет костюмов был принят отцовский подход, то он согласился доверить матери выбор всего остального. Мои пожелания игнорировались, пока дело не дошло до покупки галстуков. Продавец разложил перед нами огромное количество шелковых, хлопчатобумажных и шерстяных галстуков всевозможных форм и расцветок. Мать пощупала их, перебрала и отложила несколько штук в сторону. Тут ей пришло в голову спросить меня:

– Джок, может, сам выберешь, какие тебе больше нравятся?

Я ткнул пальцем в несколько галстуков-ба бочек и сказал:

– Хочу эти.

Мать с отцом с удивлением посмотрели на меня, потом друг на друга. В глазах их я прочитал тревогу. Галстуки-бабочки носили в те дни только профессионалы разного рода маргинальных областей бизнеса, вроде скачек, искусства или журналистики. Иногда их надевали университетские лекторы, искавшие популярности слушателей.

– Ты уверен, что хочешь именно эти? – неуверенно спросила мать.

– Да, мне нравятся только эти.

– Скажи, а это действительно важно для тебя?

Я вскинулся:

– Поскольку деньги, которые вы тратите на одежду, не мои, то воля ваша, я буду носить то, что вы купите. Но меня спросили, что мне нравится. И я ответил.

Лицо матери выражало одновременно тревогу и беспомощность. Мне стало жаль ее.

– Какого цвета? – тихо спросила мать.

– А это уж на ваш вкус.

Если не считать всяких пестрых и аляповатых, в отделе нашлись только бордовые и темно-синие бабочки – они выбрали мне полдюжины темно-синих, потом мы вернулись в отдел рубашек и поменяли мои белые рубашки на светло-голубые, чтобы они подходили к галстукам. Мой отец по политическим соображениям настаивал на темно-красных галстуках, но они смотрелись бы слишком радикально на белых рубашках, а розовые рубашки были немыслимы. Это выглядело бы намеком на гомосексуализм, который в то время считался преступлением.

Я совершенно не помню, какая была погода в тот день, когда поезд увозил меня из нашего городка. Родители проводили меня на станцию, но мы почти не успели поговорить до отхода поезда. Сразу за станцией железнодорожное полотно описывало над долиной кривую по виадуку, поэтому пару минут спустя я мог видеть две маленькие фигурки на одном конце перрона и белое пятнышко над одной из них: кто-то – либо мать, либо отец – махал мне вслед платком. Пока я торопливо вытаскивал свой платок и открывал окно, между нами замелькали деревья. Тогда я закрыл окно, уселся, бережно положив ногу на ногу, чтобы не помять идеальную линию складки на брюках, скрестил руки поверх новенького плаща, опустил подбородок на галстук и обнаружил вдруг, что совершенно ничего не чувствую. Я понимал, что буду приезжать в гости в Длинный город, но понимал и то, что никогда уже не вернусь сюда жить, и меня это нисколько не волновало. Мне казалось возможным, что, затерянный среди миллионов жителей Глазго, я когда-нибудь вспомню рекламу зубной пасты или случайное лицо, мелькнувшее на улице, и воспоминание вернет меня в детство, окатит теплой волной ностальгии. Однако такого ни разу не случилось. Поначалу мне действительно было одиноко в Глазго, но я был даже рад этому. Одиночество казалось мне разновидностью свободы. И была в сердце странная уверенность, что оно обязательно приведет к какой-то встрече, к какому-то приключению, связанному с сексом. С легким чувством вины я пришел к выводу, что все мое детство, за исключением нескольких совсем уж младенческих воспоминаний, было невыносимо скучным, и лучше забыть его навсегда.