1984. Дни в Бирме

— Пепел, — сказал он. — Даже пепла не распознать. Пыль. Фото не существует. Никогда не существовало.

— Фотография существовала! И существует! Существует в памяти. Я помню ее. Вы помните ее.

— Я не помню ее, — сказал О’Брайен.

Сердце Уинстона упало. Это же двоемыслие. Им овладело чувство мертвящей беспомощности. Если бы он был уверен во лжи О’Брайена, все это не имело бы особого значения. Но было совершенно возможно, что О’Брайен действительно забыл эту фотографию. А если так, значит, он уже забыл и свое отрицание воспоминания, забыл и само забывание. Как можно быть уверенным, что это просто фокус? Может, действительно иногда происходит такой безумный выверт в мозгах, как у него, — вот что приводило Уинстона в отчаяние.

О’Брайен смотрел на него в раздумьях. Больше, чем когда-либо, он напоминал учителя, который не жалеет сил на своенравного, но способного ребенка.

— Есть партийный лозунг, относящийся к управлению прошлым, — сказал он. — Будьте добры повторить его.

— Кто управляет прошлым, управляет будущим; кто управляет настоящим, управляет прошлым, — послушно сказал Уинстон.

— Кто управляет настоящим, управляет прошлым, — повторил за ним О’Брайен, медленно кивая с одобрением. — Считаете ли вы, Уинстон, что прошлое реально существует?

Снова Уинстоном овладело чувство беспомощности. Глаза его метнулись к шкале. Он не только не знал, какой ответ — «да» или «нет» — убережет его от боли; он даже не знал, какой ответ считает верным.

О’Брайен чуть улыбнулся.

— Вы не метафизик, Уинстон, — продолжил он. — До этого момента вы никогда не задумывались, что значит существовать. Выражу мысль точнее. Существует ли прошлое конкретным образом в пространстве? Есть ли где-то такое место, мир твердых объектов, где прошлое все еще происходит?

— Нет.

— Тогда где же прошлое существует, если вообще существует?

— В записях. Оно записано.

— В записях. И?..

— В уме. В человеческой памяти.

— В памяти. Что ж, хорошо. Мы, Партия, управляем всеми записями, как и всей памятью. Значит, мы управляем прошлым, не так ли?

— Но как вы можете заставить людей не помнить чего-то? — выкрикнул Уинстон, снова на миг забыв про шкалу. — Это непроизвольно. Само по себе. Как вы можете управлять памятью? Моей же вы не управляете!

О’Брайен снова посуровел. Он положил руку на рычаг.

— Напротив, — сказал он, — это вы ею не управляете. Поэтому вы здесь и оказались. Вы здесь потому, что вам не хватило смирения и самодисциплины. Вы не стали подчиняться, а за это платят здравомыслием. Вы предпочли стать безумцем, меньшинством в единственном числе. Только дисциплинированный разум, Уинстон, может видеть реальность. Вы полагаете, что реальность — это нечто объективное, внешнее, существующее независимо от вас. Вы также полагаете, что природа реальности самоочевидна. Когда вы впадаете в иллюзию, что видите что-то, вы считаете, что и все остальные видят то же самое. Но говорю вам, Уинстон, реальность не вовне. Реальность существует в человеческом разуме и больше нигде. Не в индивидуальном разуме, который может допускать ошибки и в любом случае недолговечен, но только в разуме Партии, коллективном и бессмертном. Что бы Партия ни признала истиной — истинно. Невозможно видеть реальность иначе, кроме как глазами Партии. Этот факт вам придется усвоить, Уинстон. Он требует акта саморазрушения, волевого усилия. Вы должны смириться, прежде чем обретете здравомыслие.

Он ненадолго замолчал, как бы давая время осознать услышанное.

— Вы помните, — продолжил он, — как записали в своем дневнике: «Свобода — это свобода говорить, что дважды два — четыре»?

— Да, — ответил Уинстон.

О’Брайен поднял левую руку тыльной стороной к Уинстону, загнув большой палец и выставив остальные.

— Сколько пальцев я показываю, Уинстон?

— Четыре.

— А если Партия говорит, что не четыре, а пять — тогда сколько?

— Четы…

Он задохнулся от боли. Стрелка на шкале подскочила до пятидесяти пяти. Уинстона по всему телу прошиб пот. Воздух врывался в его легкие и выходил глубокими стонами, которых он не мог сдержать, даже стиснув зубы. О’Брайен наблюдал за ним, все так же выставляя пальцы. Он отвел назад рычаг. На этот раз боль лишь слегка утихла.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре.

Стрелка поднялась до шестидесяти.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!

Стрелка, должно быть, поднялась снова, но он не смотрел на нее. Он видел только тяжелое суровое лицо и четыре пальца. Пальцы стояли перед ним, точно колонны — огромные, расплывчатые, словно бы дрожащие, — но их было только четыре.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре! Хватит, хватит! Как вы можете? Четыре! Четыре!

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Пять! Пять! Пять!

— Нет, Уинстон, так не пойдет. Вы лжете. Вы все еще думаете, что их четыре. Пожалуйста, сколько пальцев?

— Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только хватит, уберите боль!