«1984» и эссе разных лет

Роман ответит и на мучительный для Оруэлла вопрос, который он выразил тоже метафорически, вспомнив о библейском ките, проглотившем пророка Иону. В Библии пророк молил бросить его в море, желая искупить вину за разыгравшуюся бурю. Сняв мотив жертвенности, Оруэлл ввел противоположный — бегство от долга. У него чрево кита дает уютное прибежище отказавшимся противиться «веку, когда свобода мысли признана смертным грехом, пока ее не превратят в бессмысленную абстракцию». Со временем произойдет и это; для «независимой личности не останется возможности существовать». И тогда умрет литература, которую удушают условия, вынуждающие безвольно подчиняться такой реальности.

Она умрет оттого, что в ней восторжествует пассивность. «Отдайся созерцанию происходящего в мире, — писал Оруэлл в эссе „Во чреве кита“ (1940), — не противодействуй, не питай надежд, будто способен контролировать этот процесс, — прими его, приспособься, запечатлевай. Кажется, вот вера, которую в наши дни исповедует любой писатель, сознающий, какова теперь жизнь». Пример был под рукой: уже названный Генри Миллер, давний и близкий знакомый Оруэлла. Но для самого Оруэлла это был пример «полностью отрицательный, бесперспективный, аморальный, потому что нельзя быть только Ионой, бестрепетно наблюдая зло или наподобие Уитмена с любознательностью разглядывая свалку трупов».

Смирение отвергалось. Что мог Оруэлл предложить взамен? Не приняв ни проповедничества Уэллса, ни миллеровской циничной насмешки, не соглашаясь ни с конформистами, ни с романтиками обновления, он становился уязвим со всех сторон.

И здесь ему на выручку пришел Свифт.

Разумеется, это был весьма своеобразно прочитанный Свифт, провозвестник антиутопии, которая бичует государство всеобщей подозрительности и могущественного сыска. Говоря о Свифте, Оруэлл, собственно, говорил о себе. Однако в истории литературы он выбрал действительно подходящий образец. Ведь именно Свифтом была доказана возможность судить о времени, не страшась гипербол, если за ними есть нечто реальное, пусть это не признается общественным мнением. Оруэлл видел в творце «Гулливера» художника, полагавшегося не на преобладающую веру, а на здравый смысл, хотя бы его и почитали безумцем. В споре с собственным временем свифтовская позиция становилась для Оруэлла единственно приемлемой.

Над страницами «1984», конечно, не раз вспомнится шедевр Свифта: и Академия прожектеров в Лагадо, отыскивающая способ повсюду насадить умеренную правильность мыслей, и государство Требниа, где выучились в зародыше истреблять любое недовольство. Тут больше чем литературные параллели. Тут схожие взгляды на социум и на человеческую природу.

В государстве Океания, о котором повествует Оруэлл, мудрецам из Лагадо пришлось бы не профессорствовать, а учиться самим, так далеко вперед продвинулась их наука. Однако это все та же наука полной стандартизации, когда ни о каком независимом индивиде просто не может идти речь. И это уже не проекты, а будничное, привычное положение вещей.

Неусыпное наблюдение внимательно к последней мелочи быта подданных Океании. Ничто не должно ускользнуть от державного ока, и суть вовсе не в страхе — подрывная деятельность практически давно уже исключена. Высшая цель режима состоит в том, чтобы никаких отклонений от раз и навсегда установленного канона не допустить как раз в сфере личностной, интимной — там, где такие отклонения, при всем совершенстве слежки и кары, все-таки еще не выкорчеваны до конца.

Человек должен принадлежать режиму с ног до головы и от пеленки до савана. Преступление совершают не те, кто вздумал бы сопротивляться, — таких просто нет; преступны помышляющие о непричастности, хотя бы исключительно для себя и во внеслужебном, внегосударственном своем существовании.

Тоталитарная идея призвана охватить — в самом буквальном смысле слова — все, что составляет космос человеческого бытия. И лишь при этом условии будет достигнута цель, которую она признает конечной. Возникнет мир стекла и бетона, невиданных машин, неслыханных орудий убийства. Родится нация воителей и фанатиков, сплоченных в нерасторжимое единство, чтобы двигаться вечно вперед и вперед, одушевляясь абсолютно одинаковыми мыслями, выкрикивая абсолютно одинаковые призывы, — трудясь, сражаясь, побеждая, пресекая, — триста миллионов людей, у которых абсолютно одинаковые лица.

У Оруэлла это не воспаленная греза реформатора, вдохновленного вывихнутой идеей; это, за микроскопическими исключениями, реальность. В ней господствует сила, безразличная к рядовой человеческой судьбе. Граждане Океании должны знать лишь обязанности, а не права, и первой обязанностью является беспредельная преданность режиму: не из страха, а из веры, ставшей второй натурой.