1985

Воздух должен стать чище. Счастье, что Америка сознает угрозу загрязнения окружающей среды, в то время как большая часть Европы, особенно Италия, загрязняет воздух, сама о том не зная или не заботясь. В 1951 году Англия пережила ужасный шок, когда смог прикончил не только людей, больных бронхитом, но и экспонаты Смитфилдовской Скотоводческой выставки — племенных коров и быков, которые стоят гораздо больше простых смертных. Такого не должно было повториться, поэтому Лондон превратили в бездымную зону. Теперь лондонским воздухом можно дышать, а такого не было во времена Диккенса, и в Темзу возвращается рыба. Пережив достаточно серьезный шок, мы готовы принять меры. Воздух будущего не будет пахнуть ничем. Увы, и пища не будет иметь какого-либо вкуса, если не считать вкусовых добавок. Постепенный упадок вкуса пищи, который я отмечаю с детства (а я-то помню, какая была еда на вкус в двадцатых), неуклонно продолжается. Человеческое тело станет лучше ухоженным, но будет предаваться удовольствиям меньше, чем сифилитическое тело Ренессанса. Даже удовольствие от секса уменьшилось, поскольку он так доступен. В молодости секс для меня был недостижимой икрой. Теперь он превратился в гамбургер, и есть его позволят десятилетним детям. Эпоха вседозволенности продлится до 2000 года, и кино и журналы станут упорно трудиться, изыскивая новые вариации базовой темы совокупления. Я бы подумал, есть предел. В экономике есть закон убывающей отдачи. Аборты будут дешевы и доступны. Способность бездумно скинуть одноразовый эмбрион хорошо сочетается с доступностью секса — и то и другое свидетельствует о дешевизне человеческой плоти.

Религия?

Христианское экуменическое движение достигнет своего предела, иными словами, католичество превратится в протестантство, а протестантство — в агностицизм. Молодежь по-прежнему будет искать диковинного и мистического — в новых культах и у невероятных проповедников типа Муна. Но ислам не утратит своей суровости. В начале этого века Г. К. Честертон опубликовал роман «Перелетный кабак», в котором нарисовал фантастическое будущее, где над Англией реют звезда и полумесяц, выпивка под запретом, и двое мужчин и собака скитаются по дорогам, катя бочку рома, спасаясь от мусульманской полиции и стараясь сохранить память о крепком спиртном. Я бы сказал, такое вполне может произойти приблизительно к 2100 году. Сверхъестественное чурается сверхвакуума. Со смертью институализированного христианства наступит распространение ислама.

Я бы сказал, более вероятен всеобщий коммунизм.

Разве в умах большинства американцев термин «коммунизм» не выступает неопределенным вербальным противопоставлением — сплошь овертона и никакой базовой ноты? Не позднее, возможно, 2000 года история докажет, что марксистская секвенция ошибочна. Маркс считал, что революция разразится в промышленно развитых странах, где рабочие поднимутся против угнетателей-капиталистов. А ответом на капиталистическое угнетение стала не революция, а синдикализм. Революции происходят в малоразвитых странах, и вполне возможно, что историческая последовательность выглядит как нищета-коммунизм-капитализм. Выбирайте диктатуру по своему вкусу. Я предпочитаю мягкую диктатуру философии потребления. У малоразвитых стран нет выбора. Коммунизм может прийти к власти в Нижней Слобозии, но не в Соединенных Штатах.

Оруэлл писал, что новояз фундаментально важен для ангсоца, что новояз в некотором смысле и есть ангсоц. Разве невозможно, что с учетом развития или разрушения языка мы готовим наше сознание к неспособности совершать рациональный выбор и тем самым расчищаем место для философии диктатуры?

В языке наблюдается мучительная раздвоенность. С одной стороны, научные и технические термины, значение которых точно определено, с другой — мы видим неопределенность и размывание смысла многозначительной болтовни. В американском английском мы видим шизоидную связку сленга и технического жаргона, благодаря которой возникают фразы: «Давай обнулимся до подразумеваемых параметров онтологического… дерьмо… как бишь оно там… ах да… констатации». Я отмечаю тенденции к чистой вербализации, особенно в публичных заявлениях, которые мы обычно считаем лживыми или уклончивыми. Я хочу сказать, утверждение может звучать так, словно имеет смысл, пока сохраняет связную синтаксическую структуру. Слова организованы в какую-то схему, но что значат сами эти слова, не важно.

Например?