1991. Заговор? Переворот? Революция?

Днем раньше Крючков написал письмо Бакатину, сменившему его в КГБ:

«Уважаемый Вадим Викторович!

Обращаюсь к Вам как к Председателю Комитета госбезопасности СССР и через Вас, если сочтете возможным довести до сведения, к коллективу КГБ со словами глубокого раскаяния и безмерного переживания по поводу трагических августовских событий в нашей стране и той роли, которую я сыграл. Какими бы намерениями ни руководствовались организаторы государственного переворота, они совершили преступление…

Осознаю, что своими преступными действиями нанес огромный ущерб своей Отчизне… Комитет госбезопасности ввергнут по моей вине в сложнейшую и тяжелую ситуацию… Очевидно, что необходимые по глубине и масштабам перемены в работе органов госбезопасности по существу и по форме еще впереди».

Потом и Крючков, и другие участники путча придут в себя, оправятся, увидят, что им ничего не угрожает, успокоятся и станут говорить, что они ничего, собственно, не сделали.

Но в реальности действия ГКЧП были вполне серьезными. Они отстранили от власти законного президента страны и посадили его под домашний арест, ввели в столицу войска, приостановили деятельность политических партий и движений, которые мешали «нормализации обстановки», установили цензуру средств массовой информации и объявили в Москве комендантский час.

В «Матросской тишине» Крючков похудел и постарел. Следствие и подготовка к суду шли долго. В январе 1993 года заместитель председателя военной коллегии Верховного суда генерал-майор юстиции Анатолий Тимофеевич Уколов изменил меру пресечения обвиняемым по делу ГКЧП на подписку о невыезде. Все отправились домой.

В апреле 1993 года начался процесс по делу ГКЧП.

Крючкова обвиняли по статье 64 (измена родине) и статье 260 (злоупотребление властью) Уголовного кодекса РСФСР. Подсудимый доказывал, что в августе 1991 года он выполнял свой долг как руководитель КГБ СССР, оберегая территориальную целостность и безопасность родины. Тем более, что Комитет госбезопасности получал достоверную информацию о том, что из-за рубежа готовится развал Советского Союза…

23 февраля 1994 года новая Государственная Дума приняла закон об амнистии. Крючков, как и другие обвиняемые по делу ГКЧП, вернулся домой. Формально, согласившись на амнистию, он признал свою вину. На самом деле виноватым он себя не чувствовал. Напротив, чем дальше, тем более ощущал себя героем.

Михаил Сергеевич Горбачев высказался по этому поводу в интервью газете «Труд»:

«Я помню, какие покаянные письма они мне писали в первые дни после ареста в августе 1991-го. Никогда не забуду и то, что они говорили с тем же вдохновением и искренней патетикой некоторое время спустя в зале суда. Прямо противоположное. Это, знаете, какая-то абсолютная бессовестность.

Хотя я-то знал, как никто другой, почему эта трусливая публика отважилась пойти на путч. На родину им было абсолютно наплевать. Их волновало другое: с подписанием союзного договора они могли реально потерять гигантскую, практически никем не контролируемую власть. Вот с чем им пришлось бы проститься. Они-то это прекрасно понимали. Но при этом говорили высокие слова о родине, об экономической катастрофе, об угрозе национальной безопасности».

Маршал Дмитрий Язов издал воспоминания, которые многое говорят о самом бывшем министре обороны великой державы.

«Горбачева на вершину власти, — пишет Язов, — привела ставропольская мафия. Но подтолкнуть «Мишку-конвертика» на самую последнюю ступеньку власти даже у мафии не хватало сил. Поэтому где-то на полпути мафия сдала Горбачева спецслужбам США».

А вот каким Язова в августе девяносто первого запомнил помощник президента Анатолий Черняев:

«Маршал, весь потный в своем мундире, сидел, согнувшись, на стуле на нижнем этаже служебного помещения в Форосе… фуражка у ног на полу.

И бормотал:

— Старый дурак! Связался с этой шантрапой!

Еще бы! Это потом, после ельцинской амнистии, он строит из себя спасителя Отечества. А тогда, видно, скребло на душе: нарушил военную присягу и попрал офицерскую честь».

Ровно за год до путча, 19 августа 1990 года, на одной из государственных дач в Мухалатке, неподалеку от Фороса, Горбачев собрал соратников, отдыхавших в Крыму: Назарбаева, Язова, Медведева, Примакова, Черняева… Многие приехали с женами. Примаков, выросший в Тбилиси, был тамадой.

«Атмосфера искренности, приязни, симпатии и уважения друг к другу царила весь вечер на большой веранде над морем, — описывал встречу Черняев. — Шутки, анекдоты, случайные подробности биографий, как кто с кем когда впервые встретился, воспоминания.

Жена Язова рассказала просто романтическую историю: как она его «увидела», «запомнила», потом «разыскала» в дальнем гарнизоне, добилась, что они, наконец, поженились… А через год, почти день в день, в Форосе я видел старого маршала жалким, ничтожным, проклинающим себя за то, что он «пошел на такое дело».

В Москве на аэродроме Язова окружили, как он выразился, «мордовороты». Подошел министр внутренних дел России Виктор Баранников, попросил пройти с ним.

Начальнику охраны министра сказал:

— Вы свободны.