2. Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Кругом были сосны, ели, начавшие желтеть папоротники. И она сказала:

— Я завтра уеду.

— Почему? — спросил он и, удивленный, подошел к ней.

— Потому что так нельзя себя вести, как я. Мы… Ты… Я замужем! У меня ребенок. А ты?

— Господи, ну и что ж такого?

— А тебе все шуточки!

— Я же очень хорошо к тебе отношусь.

— Ты забавляешься!

— Ну что ты! — Он обнял ее, но она повела плечом и высвободилась.

Папоротник был желтым и светлым на фоне травы и хвои. Он шел за ней и смотрел на ее плечи, на ее загорелые ноги в маленьких кедах. Такая молодая — и уже мать.

— Карл Теофилови-ич! — крикнул он в свою очередь. — Ау-у.

Ответа не было. Теофилович было трудно кричать, и она крикнула просто:

— Дя-а-дя-а Ка-арл!

— Дятел кар-р, — передразнил он, смеясь. — Странная смесь немецкого и французского, — сказал он.

— А они очень милые люди. Вот сразу увидишь и скажешь: интеллигенция.

— Да, — сказал он и засмеялся. — Карл Теофилович. Готье.

— У него фамилия Соловьев.

— Это я так. Соловьев так Соловьев. Теофил Готье был такой поэт.

— А-а, — протянула она.

Ему нравилась ее наивность и незащищенность. Он шел рядом.

— Ты давно замужем? — спросил он.

— Третий год.

— И любишь мужа?

— Раз замужем — значит, люблю.

— Логика, ничего не скажешь!

— А откуда ты знаешь столько поэтов? — спросила она.

— Поэты живут для того, чтобы их знали. Вот, еще один, смотри.

— А вон еще.

Она поставила корзину и наклонилась, у нее перехватило дыхание — он крепко обнял ее сзади. Она выпрямилась и хотела снять его руки со своего живота, но с бьющимся сердцем прижала их сильней. И прижимала их к животу, прижимала. Мешала только ткань! Только ткань! А он все держал ее и не отпускал. И она ничего не могла поделать с его руками. И ничего не могла поделать с собой, сладко поеживаясь от его поцелуев в шею, и ничего не видела перед собой и видела только лес, деревья. Деревья тихо шумели вверху, а у себя под ногами в траве она увидела муравьиную тропу. Муравьи ползли туда и обратно. Муравьиная жизнь! Вон один муравей тащит сухое подкрылышко стрекозы, а другой помогает первому, подталкивает крылышко сзади, и вот забрался сам на крыло и поехал, а первый тащит, не замечает. Она закрыла глаза и глубоко дышала.

«Завтра приедет из города муж, привезет арбуз. Ленке я мяч просила привезти. Леночка!..»

А над головой шумят сосны. Все шумит… И она почувствовала, что он раздевает ее. Как давно забытое. Так мать снимала с нее платьице в детстве. Вот так, руки вверх, через голову. Вверх руки!

И он целует ее загоревшие плечи, целует.

Да, да. Пуговка на лифчике… Как в детстве… Расстегивает их мать. Но не мать, а кто-то другой. И такой же нежный. И целует, целует. Ах, как хорошо и не стыдно! Ни капельки не стыдно! Ведь и он не смотрит, ведь и у него закрыты глаза.

А чьи-то руки ласкали ее все ниже. И вот уже на бедрах, на резинке трусиков и тянут вниз, тянут. Резинка съехала с правого бедра и натянулась. Больно задержалась на левом бедре — тугая резинка. Но кто-то стягивал их, как в детстве, сдергивал, как во сне.

«Мама, я хочу спать».

«Сейчас, маленькая, надо раздеться. Ты больна, доченька, у тебя жар».

«Я хочу спать, спать».

«Сейчас, сейчас, подожди, мы разденемся».

И она закрылась руками. Но кто-то целовал ее руки, гладил бедра.

«Ну что же? Мама, что же такое со мной?»

И тут она почувствовала, что стоит в лесу одна и открыла глаза. Он стоял и, прищурив один глаз, насмешливо смотрел на нее.

— Господи, тебя сейчас хоть рисуй, хоть лепи, — сказал он. — Ты стоишь как богиня, а я тебя не хочу.

— Почему? — чуть не со слезами спросила она и сразу же поняла нелепость своего вопроса.

— Не знаю. Я вдруг почувствовал… ты как ребенок!

Слезы выступили у нее на глазах. Она сделала шаг в сторону, переступила через свое платье, задела корзину, грибы рассыпались.

Боже, как ей хотелось, чтоб ничего этого не было — этого леса, этих красных грибов, и чтоб его не было, совсем не было! Как ей хотелось быть сейчас дома, играть с дочуркой или гладить на веранде мужнины рубашки, дочуркины платьица и пробовать пальцем горячий утюг.

— Ау, ребята, Евгений, Лидочка, где вы?

Она стояла отвернувшись, и плечи ее вздрагивали.

— Лида, Женя! — надрывались учителя на пенсии.

— Мы здесь! — вдруг крикнул он и засмеялся. — Эге-гей! Идите сюда.

Она с ужасом посмотрела на него, сорвалась с места и бросилась опрометью все равно куда, через елочки и кусты. Он, смеясь, кинулся за ней.

— Куда ты? Стой! — И смеялся. — Ведь ты без платья.

И остановился, пораженный красотой бегущей обнаженной женщины в лесу. А она бежала из света в тень. Мелькали свет и тень на ее плечах. Тени словно стегали ее спину. И наконец он поймал ее.

— Пусти!

— Не пущу! — И трясся от смеха.

— Пусти, тебе говорят!

Он смеялся.

— Куда? Домой? К учителям? А что скажет Надежда Сергеевна?

— Пусти! Пусти, дальтоник! Сам ты дальтоник! — Она ударила его по лицу.

Он хохотал.

— Пусти.

Он не отпускал. Она била его по щекам. Она выходила из себя. А он целовал, целовал, зажимая поцелуями ее негодующий рот. И наконец выпустил ее.

Она, покачиваясь, сделала несколько неловких шагов и опустилась на колени в траву. Заплакала.