2. Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Костя проснулся. Но проснулся он не потому, что выспался, а потому, что замерз. Его трясло — как от озноба, так и с похмелья. На душе у него было паскудно, так паскудно, что пожелал вдруг Костя выругаться и шлепнуть Марью по заднице за то, что та стянула на себя с него все одеяло и опять закрыла в доме все ставни. И выругался, и шлепнул — отказывать себе в желаниях он не умел. Но тут же и похулил себя за поспешность, решив, что нынче снова, вероятно, где застало, там заночевал, но не дома. «Это… вода-то почему?» — подумал Костя, приподнявшись и выжимая намокший рукав телогрейки. Привычный ко всевозможным вывертам судьбы и не считающий жизнь сплошным праздником, он с осторожностью бывалого человека принялся все вокруг ощупывать. «Ну, в похмелье-распохмелье!! И ни стены, и ни столба. Внизу — вода какая-то? Откуда? Так никогда еще не ночевал я». От охватившей душу горечи захотелось сплюнуть, но он сдержался. «Нары, не нары?.. Топчан или полати? Может — крылечко чье?.. Мое-то не такое… А это чё?.. Да это ж колокольчик. А это-то?.. Да это же гремят поводья». Руки его тут же признали телегу. Значит, как сел он на нее у Гришкиного дома, так до сих пор с нее и не слазил. «Да это чё ж тако-то, а! Да они, гады, чё, меня на улице оставили, ли чё ли?! Или еще мы не доехали? Ну а пошто тогда стоим? Вода?.. Ну а пошто тогда вода-то?! Семен… А где тогда Семен?» Костя нащупал сапоги, понял, что не свои, дернул один из них за голенище.

— Семен… Семен… Семе-е-ео-он, — позвал он, но, на всякий случай, шепотом.

— А-а!!

— Чё ты орешь?

— А это я?

— А кто?

— А чё?

— Мы чё, приехали?

— Приехали? — судя по шороху, Семен чуть приподнялся.

— Я у тебя, однако, спрашиваю.

— Э-э… Костя, это ты, ли чё ли?

Костя задумался, но ненадолго, и ответил:

— Да я, пожалуй.

— А кум где? — спросил Семен.

— Пока не видел… Может, и здесь же где-то, — ответил Костя. — Ты мне скажи-ка, где я сам.

— Не знаю.

— А кто же должен знать… Не я же правил.

— А не у кумовых ворот? — предположил Семен.

— Ну, ладно, я у кумовых ворот, а ты где?

— Бредишь?.. Где я. Да вроде там же, где и ты.

— А я где? — не унимался Костя.

— Вот ты… если это ты? То чё-то голос у тебя…

— Голос как голос. Скажи, вода-то почему?

— Вода?.. Какая?

— А ты потрогай-ка… да не меня — глаза-то выткнешь.

— А кого?

— Да никого… Вокруг себя, да только ноги не спускай.

Вода была под самое дно телеги. Не промок Семен благодаря дождевику лишь.

— Ядрена баушка!.. Ого!

— Да тише ты…

— Вода-то — правда.

— Дак чё, на самом деле ты не знашь, куда завез? Дуру ли лепишь? Ничё не помнишь?

— А чё мне помнить-то?

— Мы от Гришки поехали?

— Поехали.

— Поехали. А куда мы поехали?

— Ты чё, не помнишь?

— Помню, помню, просто уточняю. Ну так куда?

— Я — за кумом, ты — за поросятами.

— В Чалбышеву, значит.

— Ну а куда ж еще… Слушай, а мы не это… не в Кеми?! — предположил опять Семен.

— Тише, парень… это раз, тут и так вон как слышно, — сказал ему Костя, — а два — ты чё, совсем рехнулся, чё ли? Кемь-то, слава богу, в трех километрах от дороги протекает, и само мало, ближе нигде и не подходит.

— Ну?.. А вода?.. У кумовых ворот такой лывы… после дождей-то разве что…

— Так вот… От Гришки мы поехали?

— Поехали.

— Ну, это я помню… помню, что на телегу там залазил. Дак а потом? Потом-то чё?

— Потом… Да, слушай, чё ты привязался?

— Не привязался, а так надо.

— Потом… Потом чё?.. Ехали… Еще-то чё?.. Ну, говорили.

— По дороге?

— По небу, падла!

— Ты не кипятись… В лес, может, съехали?.. Ну ладно, дальше?

— Чё — дальше?

— Ехали, говорили. Ну а дальше?

— Дальше… Потом мужик этот с гармошкой.

— Чё за мужик? Какой? Откуда? — удивился Костя. — Я никакого мужика чё-то не помню.

— A-а, нет, — вспохватился Семен, — мужика не было… не было у тебя, а у меня-то был.

— Как это, у тебя был, а у меня не было?

— Ну, так вот… Костя, может, ты того?..

— Кого — того?

— Ну, это дело… Может, мы померли?.. Как Серафим Усольцев-то… Сгорели? Я слышал, что…

— А конь — тот тоже с нами, чё ли, помер?.. Ну-ка, потише.

— А?

— Собаки?

— Это?.. Они.

— Охотники?

— Да ночью-то…

— А у избушки?..

— Собак — тех, чё-то, сильно много… чё-то не видывал по стольку у охотников. Деревня, может?

— Семен.

— А?

— Во-он.

— Чего — во-он?

— Огонек.

— Да? Где?

— Да вон.

— Да где?

— Да во-он.

— Я разве вижу, куда тычешь ты…

— Вот… моя рука, вот — палец мой… куда показывает он, чувствуешь?

— Ох, ну и палец у тебя.

— Чего?

— Да ничего… Как огурец. Я чё-то раньше и не замечал…

— Ты его раньше и не шшупал.

— Ну… палец… ну?

— И чё, не видишь?

— Нет, ни хрена… Темно все только.

— A-а, да, тебе, наверно, зад Гнедков мешат?.. Сюда попробуй-ка… Давай чуть сдвинься… во… Палец как палец. Пальцев не видел, что ли, сроду?

— Видеть-то видел, почему… но чё-то это… шибко толстый.

Семен наклонился к Косте, поискал глазами и заметил вдалеке мерцающий огонек.

— Высоковато… как на небе будто.

— Ну не на небе же! А может, на горе?

— Такое может быть… но не на небе же. Чё это за деревня?

— Или чья заимка?

— А если это Кемь, то мы в…

— Чё эта Кемь тебе далась! Ведь не могли же сорок километров мы проехать. Не двое суток же скакали.

— Не могли?

— Ну сам-то пораскинь мозгами.