2017

– Мы-то будем целиком из пластокерамики, понимаете, нет?! – воскликнул министр финансов, привставая из кресла. – Целиком одна такая язва, в чистом виде нищие, без натуральных частей, чтобы евроцентов в кружку побольше бросали! Прикиньте, как круто: не одна какая-нибудь накладная болячка или там ни к селу ни к городу протез, а полный труп! Беспомощный, как малое дитя! Вот я вас спрошу: мы что, для этого снуем, по жизни гробимся, чтобы в богоугодное заведение попасть, причем бессрочное? Умереть-то не получится, мы уже умрем к тому времени, а по второму разу оно не дается никому! Сам повидал!

Последние слова министр буквально выпалил, словно дохнул на собравшихся каким-то жарким метафизическим перегаром, и некоторые, судя по наморщенным лбам – сбитым в складки тем, что мысль запнулась, – попытались представить, что именно министр имел в виду. Было похоже, что это никому не удалось. Зато собравшиеся отлично представляли и нищих, и богадельни: многие в имиджевых целях посещали дома престарелых, расписанные, будто детсады, сценами из сказок, дарили там телевизоры и фрукты, а уж попрошаек, с их театральными лохмотьями и цирковыми номерами, не заметил бы в городе разве что слепой. Возможно, нищенство как образ, воздействующий куда сильнее обыденной бедности, стимулировал и гнал этих людей к вершинам благосостояния, из грязи в князи. Теперь, вообразив перспективу навсегда оказаться именно в том социальном положении, уйти от которого стало целью жизни в нестабильной стране, многие побледнели тусклей и мертвенней, чем когда представили себя покойниками. Даже олигарх Бессмертный выглядел испуганным: он весь укрылся где-то в себе, забыв костлявые руки на подлокотниках и оставив бесстрастное лицо на произвол заоконных молний, словно пытавшихся, трепеща от усилия и дергая за бровь, содрать со старика какую-то приклеенную маску.

– Наша вера учит нас, что в день Страшного суда воскреснем во плоти, – вдруг произнесла дрожащим голосом Евгения Кругель. Съеженная, с воспаленной краснотой под мокрым носом, она казалась пьяной, хотя набраться ей было решительно негде.

Все покосились на нее неодобрительно. Обеспокоенный Гречихин взял на палец мутную каплю, что сползала по его набухшему виску, и проанализировал ее на язык.

– В общем, все, хорош! – Саков, опираясь растопыренными пальцами о зеркальную столешницу, по-ораторски навис над собранием. – Я ухожу! Спасибо, посмотрел ваше кино, давно в кинотеатре не был. Но я на это погребальное дело не подписываюсь и другим не советую. А проект ваш я потом куплю, в смысле архитектуру. Нормальный выйдет ресторан. – С этими словами Саков собрал со стола какое-то свое имущество, демонстративно оставив лежать папку с договором, шумно похлопал себя по карманам и решительно двинулся на выход, где навстречу ему вскочили два одинаковых молодца в двубортных костюмах, стриженные на манер садовых кустарников.

Вслед за Саковым стали подниматься остальные. Кто-то воровато забирал документы «Купола», кто-то оставлял их на месте. По стесненным движениям было видно, что многим нужно посетить туалетную комнату, но все предпочитали поскорей убраться из Тамариного офиса; даже гроза, немного поредевшая, но пустившая по улицам бурные зеленые потоки, которые сосали и не могли всосать решетчатые люки, никого не могла остановить. Уходящие столпились; гуманоиды, переваливаясь, будто тяжелые белые гуси, что-то тихо гогоча друг другу, подались к служебному выходу. Тамара, надменно улыбаясь, прошагала к главным дверям, где стала церемонно прощаться с каждым из гостей, подавая мужчинам руку для поцелуя – но большинство просто дергало вниз этот неудобно повисший предмет.

Маленькая Петрова, с чудовищной сумкой на локте, застревавшей между беспорядочно отодвинутых кресел, вдруг вцепилась в Тамару жилистой лапкой и оттащила ее в сторонку, предоставляя замешкавшимся задницам протираться к выходу самостоятельно. Там они довольно долго о чем-то говорили. Петрова, на тонких ножках в коричневых чулках, в юбке-стаканчике с каким-то нелепым белым пояском, не доставала Тамаре до груди – но что-то жестко ей втолковывала, не отпуская ни глазами, ни рукой, а крупная Тамара глядела на нее с каким-то нежным удивлением, время от времени трогая на шее золотую мелкую цепочку. Наконец собеседницы расстались, обменявшись короткими кивками, причем Петрова напоследок едва не оборвала Тамаре шелковый рукав.