2017

Видимо, сунулся не туда. Длинный встроенный шкаф, пустой, как вагон. В комнатах очень много места и очень мало вещей. Между высокими голыми окнами два одинаковых стула с немилосердно прямыми спинками, такие же голые, решетчатые и деревянные, как и оконные рамы, только что не застекленные. В одном из четырех углов – напольная ваза, словно сделанная из толченого кирпича: наверняка еще с запахом магазина внутри, ни монетки в ней, ни карандашного огрызка. Новый, яичного цвета паркет никогда не знал упора мебельных ножек, вещественной тяжести жизни. Все это без труда можно было держать в сознании. Все это виделось теперь Крылову схемой ума покойного профессора: много незанятых комнат, много отделений и полок, покрытых нетронутой, лунно отливающей пылью. Вот где могли бы по-настоящему встретиться все профессорские партнеры и знакомцы. Их бы, наверное, только-только хватило, чтобы своей совокупной массой вытеснить из этого убежища нежилую пустоту. И снова Крылову почудилось, будто глаза профессора, похожие на две столовые ложки воды, смотрят откуда-то прямо ему в затылок.

Таня ударила, будто свет, по глазам. Она была одна в условной спальне, что обозначалось, будто на компьютерном макете, столь же условной кроватью, в которой никто и никогда не видел снов. На белом, будто кусок потолка, покрывале валялась в игривой позе розовая шуба. Таня стояла спиной, для чего-то погружая руку в круглый перебаламученный аквариум, где среди порванных водорослей и комков перепрелого корма метались толстые, как свинки, розовые рыбы. Аквариум, вздуваясь, сплескивал воду на стеклянный столик, оттуда дробью лилось на паркет.

Вдруг, ощутив поблизости чье-то молчаливое присутствие, Татьяна вздрогнула и выдернула руку, точно из горячего, крупно обрызгав покрывало.

– Кто вы такой, чего вы хотите?! – крикнула она, загораживая собой аквариум и лужу на столе. – Ты?.. – Очки ее, те самые, прежние, неуклюжие, поползли на кончик носа, открывая сияющие, совершенно сумасшедшие глаза.

– Не рада? – спросил Крылов пересушенным голосом, словно не пользовался им с тех самых пор, как потерял Татьяну на площади.

Вдруг Татьяна взвизгнула, всем своим долговязым ростом подскочив на месте, и бросилась на Крылова, будто кошка на дерево. Он схватил ее, неожиданно длинную, но знакомую до малейшей ложбинки, до последней горошины длинного позвоночника. Он все не понимал, целует она его или пытается дракой вытолкать вон. Но Татьяна мычала и хохотала, мокрая ее рука ерошила Крылову волосы, оттуда капало за воротник рубахи. За несколько секунд она его буквально растерзала. Вдруг, оттолкнувшись, она отступила на шаг, не выпуская крыловских, накрепко схваченных рук.

– Вот это да, вот это да, – бормотала она, задыхаясь. Крылов стоял перед ней с глупой улыбкой человека, сделавшего доброе дело. – Но как? Как же ты сюда попал?

– Ты сама дала мне ключи, – тихо напомнил Крылов, замирая перед ней, незнакомой, шикарной, в леопардовом платье, словно облепленной пятнами теплого шоколада.

– А ведь и верно! – воскликнула Таня, так и этак дергая Крылова. – А я-то думала, куда они подевались!

В душе Крылова на секунду сделалось темно. Он вдруг почувствовал, насколько сейчас беззащитен – будто больной на операционном столе. Малейшая жестокость могла его убить. Но Таня опять хохотала, ломкие локоны ее забавно подпрыгивали.

– Послушай, послушай, тут и сесть-то толком негде, – приговаривала она, увлекая Крылова на гладкую кровать. – Вот иди сюда, дай-ка я на тебя посмотрю!

Но они уже не видели друг друга. Свет и мрак мелькали в полуприкрытых глазах, как бывает в бешено несущемся автомобиле. Оба так вертели головами, что не могли как следует поцеловаться. Крылову не удавалось по-настоящему обнять Татьяну, добраться до нее, потому что в ней, в этом узком полированном сосуде, плясала какая-то незнакомая энергия – совершенно посторонняя тому, что происходило сейчас между ними. На Татьяне, будто на рептилии, совершенно не было застежек, одежда гуляла на ней, точно скользкая шкурка. Крылов, как собака, все пытался вынюхать сквозь новые тяжелые духи прежний Танин запах – запах аптечной горечи от ее болезненно тонкой, отравленной кожи. Но густая и тяжкая сладость все тянулась, обнаруживая себя за большим негнущимся ухом, в проклеенных волосах, под мышкой, где немного распоролся деликатный шов, – все не иссякала, наполняла ноздри и голову Крылова дурманящим дымом. Казалось, будто Татьяну заживо набальзамировали этим парфюмом, будто самая кровь ее теперь пахнет так.

– Уф! Дай передохнуть! – Таня вывернулась и, сияя, взбодрила пальцами прическу. Потом она церемонно завернула край разметавшейся розовой шубы, как бы что-то там укрывая. По карамельной шелковой подкладке выскользнули на паркет одна, две, много плотных долларовых пачек, ловко перекрещенных разноцветными резинками.