2017

– И вот мне сообщили: все, приговор тебя больше не касается! – продолжила Татьяна, раскачиваясь на месте. – Я понимаю, что наконец-то жива, правда жива! До конца жизни жива! И вдруг появляешься ты. Что ты говоришь? Чтобы я отклонила помилование, посидела еще немного в тюрьме. А ты скоро сделаешь подкоп, освободишь меня, и мы будем жить долго и счастливо. Конечно, очень может быть, что у тебя ничего и не получится. Но освобождаться надо все-таки так, а не иначе. По твоему мнению. И ведь я же знаю тебя, мой любимый, мой дорогой: вовсе не из самцовых амбиций ты предлагаешь мне отказаться от денег другого самца. Не себя ты требуешь уважать, а некую силу, которая над нами. Мало мы с тобой намучились, спрашивая ее, можно ли нам остаться вместе? И вот теперь ты собрался сделать еще один радикальный запрос? Так знай, что я не хочу. В конце концов, давай уважать и мое стечение обстоятельств. Оно тоже из жизни возникло. Может, отказываясь от денег, я эту силу как раз и разозлю…

– Допустим, ты тоже права, – произнес Крылов с тяжелой головой, в которой, будто в мутном выпуклом аквариуме, тоже ходило подобие рыбы: полужидкая верткая тяжесть, колыхавшая мозг. – Но ведь женщина не может быть одна. Предположим, ты зажила на уровне медицинского и всякого другого современного прогресса. Будешь ты счастлива в одиночестве? А если нет – может, все-таки вспомнишь про нас с тобой? Очнись!

– Не надо меня пугать! – отрезала Татьяна, побледнев. – Женский страх одиночества тоже идет от бедности. От краткости века, оттого, что молодость быстро проходит. Это бедному человеку нужна определенность. Ему надо знать, что с ним будет. Мужчина и есть для женщины воплощение определенности. Она счастлива, когда уверена: до конца жизни он со мной! А мне теперь, пойми, определенность не нужна. У меня все будет хорошо, а как именно это произойдет – неважно. Я в раю, понимаешь, в раю! Это такое место, где никто ни в ком не нуждается. Мне больше ни о чем не надо беспокоиться. И продлится это долго-долго…

Татьяна заломила над головой сплетенные руки, протанцевала шажок, еще шажок, пробуя паркет эластичной черненькой ступней; в этой ее балетной попытке было что-то дидактическое, словно учительница чертила указкой по школьной доске. До Крылова уже вполне дошло, что вот только теперь Татьяна целиком и полностью попала в Зазеркалье. Туда, где ее ничто больше не касается. Разве что действительно очень долго проживет, и лет так в девяносто восемь у нее внезапно кончатся деньги. Каким окажется пробуждение от райского сна?

– Что ты так смотришь? – сердито спросила Татьяна, повернувшись на полупальцах и качнув просиявшей макушкой небольшую хрустальную люстру.

– Ты как будто стала выше ростом, – удивленно заметил Крылов. – Как такое может быть?

– Из-за каблуков, – бросила Татьяна, танцуя босиком.

Крылов покачал головой. Ему внезапно вспомнилось, как давным-давно, на вокзале, он украдкой поглядывал на незнакомку, примериваясь, выше он ее или все-таки нет. Если бы выше оказалась она, он бы, наверное, не стал заговаривать с ней. Теперь же, когда Крылов сделался не нужен, Татьяна вытянулась за пару месяцев, будто подросток. Говорят, Хозяйка Горы, самая богатая женщина мира, ростом под четыре метра. Так вот как все это происходит. То, что Крылов принял за подтяжку лица, сделанную в салоне красоты, было, возможно, началом минерализации: кожу Татьяны словно схватило изнутри холодным кварцевым ледком.

Все-таки она была еще жива, была реальна. У Крылова для нее имелся еще один, довольно сильный аргумент. Он мог разбогатеть через месяц, а мог и погибнуть (тут по всем телесным жилам его ударило, будто по струнам). Он знал, что на женщину грозящая мужчине смертельная опасность действует неотразимо. «Нет, пусть это будет только мое!» – прозвучал в мозгу Крылова голос, очень похожий на голос самого Крылова. И сразу он почувствовал себя защищенным. Точно на голову ему легла рука, мягко притемнившая сознание, укрывшая от жестоких Таниных звезд, все еще будто горевших на беспощадно белом потолке.

Между тем Татьяна сквозь свое райское блаженство все-таки беспокоилась о чем-то. Крылов даже подумал, не видит ли она профессора, иногда возникавшего в дверном проеме, подобно водяному знаку этого пространства. Но Татьяна туда не смотрела, не замечала темноватого сгущения воздуха, в котором уже скорее угадывались, чем виделись, треугольные глазные впадины, полоса щеки, рифленые пуговицы на кофте, бывшие настолько отчетливее всего остального, что казалось – они вот-вот осыплются на пол. Похоже, Татьяна даже не догадывалась о присутствии покойного мужа. Ее внимание было направлено внутрь, туда, где словно тикал, пожирая секунды, часовой механизм.

– Ты все время как-то напряжена, – заметил Крылов, не чувствуя ни малейшего укола ревности. – Сюда кто-то должен прийти?