2017

Тут же он понял, что не соврал, а сказал самую что ни на есть настоящую правду. И каким-то образом эта сказанная правда дала ему почувствовать, что он может и вернуться. Мать беззубо улыбалась отечным, почти младенческим лицом, и до Крылова дошло, что она все-таки выполнила главное назначение матери взрослого сына: на пороге неизвестности заставила поверить в возвращение домой.

– Ладно, так и быть, – сказала мать, степенно поправляя на плече дырявую шаль. – Поезжай, а деньги положи в зале. Не убрано тут у меня.

В комнате Крылова, которую мать называла залой, тоже было не убрано, но все-таки не очень мрачно за счет долговязого растения, бывшего незаметным и бесплодным, как старая электропроводка, и вдруг пустившего граммофонный, полосатый, словно на булавку приколотый цветок. Все тут было, как всегда, загромождено, пыльные вещи, стоило на них посмотреть, терялись в этих загромождениях, пропадали из глаз. Крылов озирался, прикидывая, куда бы положить конверт с деньгами, чтобы он не канул. Сперва решил пристроить на трюмо, где в водяных зеркальных створах словно завелась нитяная, полупрозрачная, серебристая живность, но подзеркальник оказался так завален курчавыми клубками распущенной шерсти, что страшно было трогать. Тогда Крылов расчистил с угла свой школьный, изрисованный чернилами письменный стол: на нем конверт белел отчетливо, видный от самых дверей. Когда же он обернулся напоследок, в сознании его с необыкновенной ясностью обрисовался план помещения: письменный стол на этом плане представлял собой тот самый, стоявший с последней надежностью, «почтовый квадрат».

Домой, к Фариду, Крылов прибежал запыхавшись.

– Никто не звонил? – крикнул он от порога, сдирая плащ.

– Павел звонил, – отозвался Фарид, выходя в коридор. – Он сегодня увозит своих в Лосинково, там у него дом и огород с картошкой. Сказал, чтобы мы, когда будем возвращаться, выходили не в город, а прямо туда. – Фарид помолчал, держась за косяк, и добавил: – В Москве началось.

В задней комнате, включенный на полную силу подсевшего звука, работал телевизор. По запруженной Тверской, в сторону возвышавшихся новогодними елками кремлевских башен, медлительно перла толпа. Ее тяжелое движение равно перетирало белогвардейцев в сбитых фуражках и красноармейцев в «богатырках»; над головами, будто паруса в смертельную бурю, косо вставали, и клонились, и падали красные, черные, триколорные знамена и транспаранты. На конном памятнике Юрию Долгорукому, впереди слепого металлического князя, сидел, как взятый на седло ребенок, столичный мэр, с лысиной будто облетевший одуванчик, с полными руками каких-то воззваний, которые с опасной, грозящей падением высоты не решался швырнуть. В переулке подростки, в советских детсадовских синих буденовках, в кожаных куртках с целыми кольчугами багряных советских значков, с разбегу пинали и валили вякающие иномарки. Какой-то согнутый монах с тонкими, будто ветром высосанными волосьями семенил, вздымая костистые руки, на торчавший из джипа курносый пулемет. На Лубянке восстановленный Дзержинский наблюдал многотысячный митинг, загадочный при виде сверху, будто темные годовые кольца тысячелетнего дерева. В Думе диктатор Каренин, вцепившись, будто грузчик в ящик, в гербовую трибуну, каркал в микрофоны воспаленные речи, но сосредоточенные мужчины, сидевшие перед ним в государственном зале, по большей части были не депутаты. И снова телекамеры выводили зрителя на улицы. Телекомментаторы – не те маститые, отлакированные славой дамы и господа, что вели на главных каналах блоки новостей, а какие-то малоизвестные девчонки и пацаны, растрепанные, в куцых твидовых пальтишках, с дрожащими губами, обметанными помадой и простудой, – кричали каждый свое на фоне лязгающих танков, моловших Садовое кольцо.

И все-таки это не походило ни на народный бунт, ни на военный путч. Москва напоминала огромный, переполненный войсками и беженцами вокзал, где все искали своих. Те, кому не хватило красноармейской или белогвардейской формы, все равно выходили из домов – и вирус Истории, давно, казалось бы, подавленный и усмиренный, уже почти не существующий, беспрепятственно распространялся в гражданских толпах, в милицейских и армейских подразделениях. Каждый, подхвативший болезнь, был уже не тем, кем казался, кем выглядел и кем себя считал. Каждый мог теперь стать совершенно другим человеком, с неожиданной судьбой, с неопределенностью во всяком завтрашнем дне. Никакими карантинами нельзя было теперь сдержать события, грозившие, без всякой логики и пользы, кроме логики и пользы самого исторического движения, тряхнуть цивилизацию. Эпидемия Истории распространялась по Москве – и люди искали своих, надеясь собраться вместе перед отправкой в будущее, слушая противоречивые объявления, не зная расписания поездов.

– Нам все равно не туда, – спокойно произнес Фарид, щурясь в экран. – Я взял два купейных на проходящий из Казани. Завтра, в одиннадцать тридцать.

– Можем вернуться не в ту страну, из которой уходим, – заметил Крылов, сдерживая дрожь.