21 день

— Это благодаря тебе, сынок, — сказал он. — К ярмарке получишь от меня форинт, — и отец погладил меня по щеке. У меня чуть ноги не подкосились от счастья, ведь большей награды быть не могло и в целом свете. В нашей семье не приняты были поцелуи или излишние похвалы. Если кто-то сделал свое дело, за это не полагалось одобрений, разве что — если дело было выполнено хорошо — отец так и говорил: «Ну, хорошо!» Но это случалось редко. Матушку отец раз в год, в день ее рождения, торжественно целовал при всех со словами:

— Дай бог тебе здоровья, милая!

Но это был праздник.

Итак, отец держал в руках капкан, а я помышлял о мухах, которыми надо отблагодарить старую жабу, ведь поимка хорька — это ее заслуга. И вновь реальность смешалась в моем представлении с мечтами, с тем таинственным голосом, который звучал у меня в подсознании и, по совести говоря, никак не мог быть реальностью; но ведь вот вам хорек, попавшийся в капкан именно на том месте, какое указала жаба… или подсказал тот голос…

Со славой на этом было покончено. Отец ободрал хорька, неимоверно и вполне реально вонючего, шкурку натянул на раму и выставил для просушки в тень, вымыл острый как бритва нож и сказал:

— Но страница прописей все равно за нами остается…

Строгость напоминания была смягчена множественным числом, и этого оказалось достаточно, чтобы я как на крыльях помчался выполнять урок…

Сенсация прошла. Отец отправился в село по каким-то своим делам; выглянуло солнце, и над двором и садом заклубился пар: земля быстро отдавала свою влагу. А я прошмыгнул на чердак, где меня встретила привычная теплая атмосфера с легким и совсем не обидным оттенком отчужденности.

Мысли мои молчали, ничего не подсказывая мне, да и старые приятели не спешили помочь, даже кресло оставалось безмолвным; они словно бы предоставляли вновь обнаруженным предметам возможность самим составить представление о странном маленьком человеке, который понимает язык старых вещей, потому что любит их.

— У него хорошие глаза, — едва слышно звякнул санный колокольчик, — он не боится смотреть встречь снежному ветру. И руки у него никогда не зябнут…

— А ведь его не качали в люльке, — чуть шевельнулась колыбель. — Иначе голова у него была бы более круглая…

— У одного из моих хозяев, — оживился сапожный крючок с кисточкой из крокодиловой кожи, — как вам, наверное, известно, у меня их сменилось человек пять… так вот у одного из них голова была, как мешок с творогом, только вместо творога спиртом накачана. И представьте себе, он служил учителем в Боронке, даже господского сынка обучал грамоте. А между нами говоря, барич был глуп, как сапожное голенище…

— Уж наверное не глупее сапожного крючка, у которого вместо головы на плечах крокодилий хвост болтается, — обиженно завалился на бок старый сапог.

— Прошу прощения, — заерзал сапожный крючок. — Насчет голенища я не сам придумал, это ведь поговорка такая. Мой хозяин — тот, что учителем был, — не раз говаривал: «Глуп, как сапожное голенище». Или же: «Глупый, как лапоть». А уж хозяин мой был большого ума человек. Такие стихи сочинял и надгробные речи, что коняга святого Михайлы и то могла бы расчувствоваться.

— Разве у святого Михайла был конь? — чуть скользнули детские санки, и под чердачными сводами словно бы прокатился едва уловимый легкий всеобщий смешок; даже кресло усмешливо скрипнуло, когда я опустился в него.

— Это только так принято говорить, сынок, — шепнуло кресло. — Святой Михаил — покровитель кладбищ, и его конем называют приспособление, на котором устанавливают гроб во дворе, пока кантор отпевает покойника…

— Значит, это не лошадь?

— Нет, конечно! Но затем покойника на этой же «коняге» доставляют на кладбище. Звенят колокола…

— Мои родичи, — отозвался бубенчик. — Славно поют, ничего не скажешь; и в таких случаях будто и к нам обращаются. Черныш — это бык, я висел у него на шее и вел за собой все стадо — тряхнет, бывало, головой, ну, тут и я зазвеню-заливаюсь…

— Ты перекликался с колоколами?

Наступила недолгая пауза, а затем бубенчик неуверенно ответил:

— Вроде того… Колокола изливали скорбь, а я говорил им, что мы живем — горя не знаем, трава на пастбище высокая по колено…

— А я тоже умею звенеть, — шевельнулся сапожный крючок.

— Неплохо бы послушать! — насмешливо качнулась колыбель.

— Колыбель права, — завозился на балке топор. — В нашем кругу не принято врать, а тут что-то здорово враньем попахивает. Ну что ж, послушаем! Кость костью, а мясо мясом…

— К сожалению… — заерзал сапожный крючок, старинная вещь из бронзы.

— Ага! — язвительно подхватил сапог. — Значит, к сожалению…

— Я говорю: к сожалению, мне не обойтись без помощи мальчика. Надо привязать к кисточке веревку и подвесить меня в воздухе, чтобы я ни к чему не прикасался, а потом легонько стукнуть по мне топором.

— Я бы мог тебя пнуть как следует, — ехидно предложил свои услуги сапог.

— К сожалению, это невозможно. Я могу звенеть только от удара благородного материала. Поможешь мне, мальчик?