23000

Горячая вода приятно объяла тело. Ольга застонала от удовольствия, задрав голову и подставив лицо под душ. Но мыться надо было быстро. Окатившись, она наклонила голову под пластиковый краник, нажала на рычажок. На голову выползла серебристая сопля шампуня. Ольга выдавила вторую на ладонь, размазала шампунь по промежности, в подмышках и по груди. И, повернувшись к очереди, ловя струю спиной, стала мылить голову. Моясь под душем в первые дни, она всегда смотрела в стену, отвернувшись от очереди, не желая даже взглядом делить с кем-либо это кратковременное удовольствие. Теперь ей нравилось разглядывать стоящих голых женщин. Все они ждали. И в этом ожидании было что-то беспомощное и невыразимо близкое, родное. У всех на груди были отметины, все попробовали ледяной молот, все выжили, всех заманили сюда, под «Лед», и все были такими же, как и она. Отчуждение первых дней прошло. Ольга перестала стесняться и дичиться. Она уже привыкла.

Ольга подставила намыленную голову под душ, смыла пену с волос. Подставила бедро и стала мыть его ладонями.

– Собачья шерсть не проросла еще? – спросила Лиз, и стоящие в соседней очереди норвежки рассмеялись.

– Скорее сучьи соски прорастут, – усмехнулась Ольга, моя промежность и взглянув на единственный аккуратный сосок Лиз. – Вот только кого кормить?

– Как кого – китайцев! – хохотнула норвежка.

– На них на всех не хватит молока, – спокойно возразила Лиз.

Все расхохотались. В этом хохоте был свой комфорт, своя свобода. Свое забвение. Ольге было приятно стоять под струйками теплой воды и слушать этот хохот. Он позволял на секунду забыть обо всем. Она закрыла глаза.

– Детка, побыстрей! – крикнули из очереди.

Ольга очнулась. Пора было уступать место естественного забвения. Она вышла из воды, встряхнулась и направилась к выходу. Чешка шлепнула ее по заду и присвистнула. Кристина подмигнула и ткнула пальцем в мокрый живот. Ольга, смеясь, на ходу показала им кулак. Выйдя из душевой в раздевалку, она сняла со своего крючка тонкое, но чистое полотенце, вытерла голову, потом вытерлась сама. Оставив серую рабочую одежду на верхнем крючке, с нижнего сняла «домашнюю», песочного цвета пижаму с тем же номером 189 на плече, облачилась в нее. Из нагрудного кармашка вынула короткую расческу, расчесала свои крашеные волосы, глядя в круглое зеркальце, приделанное между крючками. Отметила, что родная рыжина уже сильно заметна у корней волос. Сунув носки и трусики в карман, надела тапочки и через сквозную дверь вошла в столовую.

Просторная, спокойного салатового тона столовая вмещала всех заключенных бункера. Здесь пахло вареными овощами и играла все та же легкая симфоническая музыка. Мужчины и женщины, выходящие из душевых, становились в общую очередь к раздаточной стойке. Ольга поискала Бьорна в толпе, но не нашла: наверно, он еще мылся. Зато сразу заметила русских, оживленно переговаривающихся в очереди. Она подошла к ним.

– А вот и стахановка! – засмеялся высокий Сергей с белозубой улыбкой и копной темно-желтых волос.

– Что такое стахановка? – спросила Ольга.

– Это работница, которая круто план перевыполняет, – пояснил полноватый Леша с пухлым детским лицом и неистово синими глазами.

– Забыла русский в своей Америке? – усмехался невзрачный худощавый Борис. – Проходи, становись вперед.

– Я не все слова помню. – Ольга встала в очередь впереди них.

– Ну и правильно… – сумрачно почесал небритую щеку неулыбчивый Игорь. – В русском столько разной хуйни…

– Ты, лошина, только Россию мне не оскорбляй! – грозно-шутливо толкнул его кулаком в живот приземистый огненно-рыжий Петр. – Завалю, бля, сто пудов!

– Отвали, Азазелло… – ответно пихнул его Игорь.

– Господа, не ссорьтесь. Мы на вражеской территории! – притворно-официальным голосом прорычал Сергей, и они устало рассмеялись.

Ольга с улыбкой поглядывала на них. Эти русские здесь, в бункере, напомнили ей о детстве на окраине Москвы. Вместе с их словами и шутками всплывал мир первой памяти: серые панельные дома, грязные сугробы у подъездов, детский сад с пальмой в кадке и песнями о Чебурашке и Ленине, торопливая полуистеричная мать, упрямый, дико талантливый и очень громкий отец, больной дедушка, пианино «Красный октябрь», ангина и елка на Новый год, соседский кот Баюн, первый класс советской школы, второй, третий, игра в резиночку на переменах. И – эмиграция.

Потом уже начиналась просто – память.

Первой же памятью здесь, в бункере, Ольга почему-то дорожила больше. С ней, далекой и сумрачной, с этими сугробами, котами и ангинами было приятней и теплее засыпать.