25 рассказов

Громадный куст яблони, именно куст,
потому, что яблоня низкая и широкая.
Ветки её лежат на заборе.
Весной цвела эта яблоня таким
Парашютом:
сараев и помойки не было видно,
одна яблоня. Воздушная,
будто из мыльных пузырей.
Но ты не видишь яблоню.
Ты видишь мусорный ящик.
Ты рационалист.
Ты думаешь: опять не увозят мусор.
Машина придёт и увезёт отбросы…
А яблоня…
Она по-прежнему хорошеет в углу…

– И с отбросами надо кому-то, – говорит майор.

Его подчинённые одобрительно кивают.

Она довольна:

– Этот цикл навеян прозой Сэй-Сёнагон.

Милиционеры не в курсе, кто такой (такая), и Полякова комментирует: это древняя писательница близка ей по мироощущению.

– Можно ещё одну балладу?

– Валяйте, – кивает майор.

– «Шишки».

Лейтенант Влас уверен: глядит прямо на него, но непонятно (кокетства нет).

Ты жевал когда-нибудь шишки?
Шишки обыкновенные с ёлок?

Ответа на такой вопрос не ждёт, обращаясь к запрятанному в нём. Музыка печальная, будто гитаре больно.

…Больно было смотреть тебе вслед.
Ещё больней было бы
бежать за тобой и догнать.
Ты уходил уверенным шагом!..
Коричневый плащ
на ветру,
как флибустьерский парус.
Это так модно!
Все ходят в коричневых плащах!
Но в том, как ты уходил,
была такая горечь!
Ведь это у нас была когда-то гроза в лесу,
поваленные ёлки и много клейких шишек.
Срывать нелегко:
пальцы слипались, а под ногами
сорванные грозой провода.
Между проводами прыгаем
шишки рвём, пробуем.
«Бойтесь электричества,
– кричат взрослые с дачи, —
вас током убьёт».
Мне показалось, – я опять
разжевала шишку (а ты уходил!)
и зубы склеиваются,
и запах во рту зелёный…
Куда ж ты уходишь?
Ведь это с тобой мы сидели
на упавшей ёлке…
Ну, почему я тогда не ступила
На оголённые провода?…

Гитара умолкла и пение умолкло. И в милиции, и в этом отдалённом районе огромного города тихо, но ненадолго, прибывает патрульная машина.

– Добре, ребята, – Майор – на выход.

Сергеев за ним.

А Влас… Его отец гитару ударил о косяк, мол, отвлекает от учёбы. Теперь отец доволен, а он, Влас, иногда видит во сне гитару, раздробленную (хотя только дэка отломалась), и плачет, как о друге умершем, утром щёки мокрые. Девица эта умеет играть, и он бы так мог. Её привод в милицию не его дело. А Клековкин в тупике. Но «эта задница» в тупике, пока не начертает любому на лбу статью уголовного кодекса. Лейтенант вышел.

Клековкин во время пения делал вид, что он не осуждает чудачества старшего руководителя, но намерен и далее работать с Поляковой, этой исполнительницы баллад.

Реакция холодноватая. Хотя не перебивали, ну, и нормально. Баллада про шишки отыграна лучше, чем в общежитии на её премьере перед недавними однокурсниками.

В милиции опять не ночь, а ненормальный день. Сапоги в коридоре звякают подковами. Кто-то орёт утробно: «А ну, без рук!»

Клековкин хмыкает: какие это песни! Так, речитатив! Слово, вроде бы, не его, и удивило. А лицо-то накрашено не так, как у девок! Грим не добавляет Поляковой привлекательности. И одета… Одеяние клоуна (в белых и оранжевых яблоках). Это новое для него понимание, как предательство. Он предаёт этим Виктора Викторовича Клековкина! И тот, другой думает: отпустить её! Вот и патрульная, могут даром, такси дороговато.

– Не вызвать ли такси? – не перейдя с актёрской на обыденную интонацию.

Да её не колышет оплата ночного авто! Доллары падают с неба, чёрт возьми! Не-ет! Так дело не пойдёт! Волю в кулак.

– Вы поёте где-нибудь? В клубе, в филармонии?

– В клубах – да, бывает, в филармонии – нет. Концерты в институте редко. Но творец радуется: «сон золотой». А вот «сон разума» «рождает чудовищ». Мне главное – воплотить некоторые идеи.

– Девочек «с идеями» полон спецлагерь! – Виктор Викторович о колонии для проституток.

– В лагере за идеи? Потрясающе! Я в милиции! А Франсуа Вийон стихи писал в тюрьме.

– Вор или тоже поэт?

– Я не поэт, я только ищу себя.

– Ага, пьёте, курите, да с «травой». Ваша бабка не одобрила бы!