2666

Иногда крестьянин открывал бутылку шнапса и засиживался допоздна с Ингеборг и Арчимбольди, расспрашивая о жизни в большом городе (для него большим был любой город с более чем тридцатью тысячами жителей) и, хмурясь, выслушивал ответы, зачастую с подколками, от Ингеборг. По окончании таких вечеров Леубе втыкал пробку обратно в бутылку, убирал со стола и, прежде чем уйти спать, обязательно говорил, что ничего не сравнится с жизнью в деревне. В те дни Ингеборг и Арчимбольди, словно что-то предчувствуя, беспрерывно занимались любовью. Они занимались ей в темной комнате, которую снимали у Леубе, и делали это в гостиной перед камином, когда тот уходил работать. Немногие дни, проведенные в Кемптене, они посвятили в основном сексу. В деревне, по ночам, они делали это в хлеву среди коров, пока Леубе и его односельчане спали. По утрам, поднявшись, они походили на людей, только что вернувшихся из боя. По всему телу расцветали синяки, огромные мешки проступали под глазами, на что Леубе говорил: вот, мол, что делается с городскими, вы только посмотрите, как они выглядят.

Чтобы восстановить силы, они ели черный хлеб с маслом и пили огромными чашками горячее молоко. Однажды вечером Ингеборг, после особенно продолжительного приступа кашля, спросила крестьянина, от чего умерла его жена. От горя, ответил Леубе, — так он говорил всегда.

— Странно, — сказала Ингеборг, — в деревне говорят, что вы ее убили.

Леубе не удивился — он был в курсе сплетен.

— Если бы я убил, то сейчас сидел бы. Все убийцы, даже те, кто убивает по справедливости, раньше или позже садятся в тюрьму.

— Не думаю, — сказала Ингеборг, — есть много людей, которые убивают, в особенности своих жен, и никогда не попадают в тюрьму.

Леубе рассмеялся:

— Это только в романах так.

— Не знала, что вы читаете романы, — ответила Ингеборг.

— Когда молод был, читал, тогда я мог время на всякую ерунду тратить, родители-то живы были. И как же, считается, я убил мою жену? — спросил Леубе после долгого молчания, в котором только и слышно было, что потрескивание огня в камине.

— Говорят, вы ее сбросили в ущелье, — сказала Ингеборг.

— В какое ущелье? — Разговор начал веселить Леубе все больше и больше.

— Не знаю, — отозвалась Ингеборг.

— Здесь много ущелий, госпожа. Есть ущелье Пропавшей Овцы и ущелье Цветов, есть ущелье Тени (оно так называется, потому что всегда погружено в тень) и ущелье Детей Крезе, есть ущелье Дьявола и ущелье Пресвятой Девы, ущелье Святого Бернарда и ущелье Плит, отсюда и до пограничного поста можно ущелий сто насчитать.

— Не знаю, — ответила Ингеборг, — в любое.

— Нет, в любое — нет, это должно быть одно, конкретное ущелье, потому что если я убил свою жену, сбросив в любое ущелье, это значит, что я ее как бы и не убивал. Ущелье должно быть конкретное, а не любое, — повторил Леубе. — Это очень важно, — сказал он после долгого молчания, — так как есть ущелья, которые по весне превращаются в русла рек и уносят в долину все, что туда бросили, или все, что туда упало, или все, что попытались там скрыть. Свалившихся туда псов, потерявшихся телят, куски дерева, — произнес Леубе очень тихо. — А что еще говорят мои соседи?

— Ничего, — сказала Ингеборг, глядя ему в глаза.

— Врут, — отрезал Леубе, — молчат и врут, а могли бы больше сказать, но они молчат и врут. Они как животные, не находите?

— Нет, у меня не сложилось такого впечатления, — сказала Ингеборг, которая на самом деле едва ли обменялась с деревенскими парой слов; все они были слишком заняты работой, чтобы терять время за разговорами с чужачкой.

— Но тем не менее, — сказал Леубе, — у них нашлось время, чтобы проинформировать вас о моей жизни.

— Весьма поверхностно, — заметила Ингеборг, затем громко и горько рассмеялась, а потом сильно раскашлялась.

Пока она кашляла, Леубе прикрыл глаза.

Когда она отняла платок от своих губ, пятно крови походило на огромную розу с полностью раскрытыми лепестками.

Той ночью, после того, как они позанимались любовью, Ингеборг вышла из деревни и пошла по дороге, ведущей в горы. Снег, казалось, отражал свет полной луны. Не было ветра, холод оказался вполне переносимым, правда, на Ингеборг был самый толстый ее свитер, куртка, сапоги и шерстяная шапка. За первым поворотом деревня исчезла, и остались только ряд сосен и горы, которые двоились в ночной темноте, все белые, как монахини, ничего не ждущие от мира.

Десять минут спустя Арчимбольди подскочил в постели и понял, что Ингеборг нет рядом. Он оделся, поискал ее в туалете, на кухне и в гостиной, а затем пошел будить Леубе. Тот спал как бревно, и Арчимбольди пришлось несколько раз его потрясти, пока крестьянин не открыл один глаз — и уставился на него с предельным страхом.

— Это я, — сказал Арчимбольди, — у меня жена пропала.

— Так идите и поищите.

Арчимбольди так дернул крестьянина за рубаху, что чуть не порвал ее.

— Не знаю, с чего начать, — признался он.