2666

Амальфитано прожил пять лет без вестей от Лолы. Однажды вечером он повел дочку на детскую площадку и вдруг увидел женщину, которая стояла облокотившись на деревянную решетку, отделяющую детскую площадку от остального парка. Ему показалось, что это Имма, и он проследил ее взгляд и с облегчением уверился в том, что безумица не отрывает взгляда от другого ребенка. На мальчике были коротенькие штанишки, и был он чуть постарше его дочки, а темные очень прямые волосы время от времени падали ему на лицо. Между решеткой ограды и скамейками, которые поставила сюда мэрия (чтобы родители могли сидеть лицом к своим детям), с трудом боролась за существование живая изгородь — она тянулась до старого дуба, а тот рос уже за оградой детской площадки. Рука Иммы, узловатая и жесткая, выдубленная солнцем и ледяными реками, оглаживала недавно подстриженную живую изгородь, как гладят по спине собаку. Рядом с ней стоял большой пакет. Амальфитано подошел поближе: ему хотелось выглядеть спокойным, но ноги у него заплетались. Дочка его стояла в очереди на горку. И вдруг — он так и не успел рта раскрыть — Амальфитано увидел: мальчик наконец заметил пристально наблюдающую за ним Имму и, откинув с лица прядь волос, поднял правую руку и несколько раз ей помахал. А Имма, как если бы ждала этого знака, безмятежно подняла левую руку и тоже его поприветствовала — а потом взяла и пошла к северному выходу из парка, за которым шумел оживленный проспект.

Спустя пять лет после отъезда Лолы Амальфитано снова получил от нее письмо. Оно было короткое и пришло из Парижа. В нем Лола рассказывала: мол, работаю уборщицей в больших офисах. Работа ночная: начинаешь в десять вечера и заканчиваешь в четыре, или в пять, или в шесть часов утра. Париж очень красив на рассвете — впрочем, все большие города прекрасны, когда их жители спят. Домой она возвращалась на метро. А вот ехать в метро невероятно тоскливо. У нее родился сын, мальчик по имени Бенуа, с ним-то она и живет. А еще ее клали в больницу. Она не писала, что это была за болезнь, и была ли вообще больна. Про мужчин ничего не говорила. И про Росу не спрашивала. Словно бы девочка для нее не существует, зло подумал Амальфитано, но потом понял: а может, все сложнее — он же не знает, как там и что. Он держал в руках письмо и плакал. Вытирая глаза, вдруг сообразил — и как он раньше этого не заметил? — что письмо отпечатано на машинке. Вне всякого сомнения, Лола натюкала его в одном из офисов, которые убирала. В какой-то момент Амальфитано решил, что это все ложь, что Лола работала администратором или секретаршей в какой-нибудь большой компании. А потом увидел все как наяву. Увидел стоящий между рядами столов пылесос, увидел натирочную машинку, похожую на помесь мастиффа и свиньи, рядом с каким-то растением в кадке, увидел огромное окно, в котором мигали огни Парижа, увидел Лолу в халате с названием клининговой компании, халат голубой и явно повидавший виды, и вот она сидит и пишет письмо, и медленно-медленно курит сигарету, увидел пальцы Лолы, ее запястья, ее равнодушные глаза, увидел еще одну Лолу, отраженную в ртутной поверхности оконного стекла, — та невесомо парила в небе Парижа, как фотография в руках иллюзиониста, но нет, все было по-настоящему: она плыла, задумчиво плыла в парижском небе, усталая, и от нее поступали известия, рожденные в самой холодной, самой ледяной зоне страсти.