28 мгновений весны 1945-го

– Мир, который мы строим, не может быть американским и британским миром, русским, французским или китайским миром. Он не может быть миром больших и миром малых стран. Он должен быть миром, базирующимся на совместных усилиях всех стран… Конференция в Крыму, я надеюсь, была ключевым моментом в нашей истории так же, как и в истории всего мира.

Но в США начинали дуть уже иные ветры. Война с Германией и Японией была еще далека от завершения, но на повестку дня в Америке все более весомо вставал вопрос об отношениях с Советским Союзом.

В годы войны во внешнеполитическом истеблишменте США противоборствовали три направления, по-разному представлявшие СССР и характер отношений с ним. «Оптимисты», к числу которых относились сам Франклин Рузвельт, его предыдущий вице-президент Генри Уоллес, ближайший помощник Гарри Гопкинс считали, что СССР может быть партнером и в битве с фашизмом, и в послевоенное время, участником «семейного круга» великих держав.

«Реалисты», которые имели наиболее сильные позиции в Объединенном комитете начальников штабов (ОКНШ), во главе с Джорджем Маршаллом понимали решающую роль СССР в разгроме Германии и, возможно, Японии и готовы были ему в этом помогать. Вместе с тем они не исключали превращения Советского Союза после войны в потенциального противника и концентрировались на выстраивании глобальной системы обеспечения национальной безопасности США.

Что же касается «пессимистов», то их позиции были особенно сильны в Государственном департаменте и военной разведке. По их мнению, любое усиление СССР представляло собой угрозу для Соединенных Штатов, а поэтому Москву нужно «остановить», вплоть до прекращения поставок по ленд-лизу. К числу «пессимистов» принадлежал и действовавший вице-президент Гарри Трумэн.

Пока тон задавал Рузвельт. В его стратегическом видении будущего Советский Союз рассматривался как партнер Соединенных Штатов по контролю над новой мировой системой – вместе с Великобританией и Китаем (идея «четырех полицейских»). Когда в 1944 году президента попросили прокомментировать начавшиеся разговоры, будто русские намерены овладеть контролем над всей Европой, Рузвельт ответил: «Я лично не думаю, что это мнение имеет под собой основание. У них достаточно дел в самой России, чтобы многие годы заниматься внутренними проблемами, не беря на себя дополнительную головную боль». Союз военных лет казался ему основой взаимодействия в послевоенном мире, где следует признавать справедливость обеспокоенности Советского Союза обеспечением собственной безопасности. Рузвельт понимал неизбежность новых сфер влияния великих держав, надеясь в то же время сохранить советскую сферу влияния открытой для американских капиталов, товаров и пропагандистского воздействия. Он никогда даже не обсуждал возможность силового противодействия СССР.

У курса на продолжение советско-американского сотрудничества и в дальнейшем была серьезная общественная поддержка. В марте 55 % американцев верили в готовность России сотрудничать с США после окончания войны. Число не удовлетворенных партнерством в Большой тройке не превышало 15 %.

Но предложения ужесточить курс звучали уже с самых разных сторон. Успехи левых сил в освобождаемых Советским Союзом странах Восточной Европы, выход советских войск к Вене, Праге и Берлину усиливали оппозицию рузвельтовскому курсу, пресса подогревала температуру. Помимо традиционных обвинений в российском экспансионизме (на Западе так и не научились говорить об СССР, по-прежнему нашу страну куда чаще называли Россией) и полного неприятия идей и практики коммунизма, было два основных камня преткновения в отношениях с Москвой. Первый – Польша. В Ялте было решено пополнить созданное Москвой правительство в Варшаве представителями сидевшего в Лондоне эмигрантского правительства. Но с тех пор шли безостановочные и ни к чему не приводившие дебаты. В общих чертах: Кремль не устраивали предлагавшиеся западными партнерами антимосковски настроенные кандидатуры, союзников не устраивало чрезмерное представительство в будущем правительстве просоветских политиков.