3 июня 2009 года

Достигнув Арбатской площади, я увидел до двухсот русских пленных солдат, из которых большая часть были ранены, что можно было заметить по перевязкам на разных частях тела и помертвелым от изнурения лицам; некоторые до того были истощены в силах, что с трудом передвигали ноги и отставали от прочих. Неприятели, составлявшие конвой, отсталых к продолжению пути понуждали ружейными прикладами и сабельными ударами; не внемля ни мольбам страдальцев и не обращая никакого внимания на болезненное их состояние. Заметив такое жестокосердное обращение, невольно подумалось мне: западные просвещенные народы, проповедующие целому миру о человеколюбии, в чем же заключается ваша филантропия? Может быть, пошли бы и дальше мои философские рассуждения, если бы они не были прерваны пинком в затылок, данным мне моим караульным за то, что я пошел, фантазируя, не по тому направлению, по какому угодно было ему...

Освоившись с горькою нашею участью, мы попривыкли к рабству, стараясь повиновением и услужливостью снискать расположение неприятелей; да и они, видя безусловную покорность нашу, начали обращаться снисходительнее, некоторые из них даже сдружились с нашим семейством.

Гвардейский капитан — итальянец, живший в соседстве с нашим домом, постоянно посещал нас почти каждый вечер, употребляя в разговоре латинский язык, более других нам известный. Итальянец расспрашивал нас о русских обычаях и более всего удивлялся рассказам о морозах и глубоких снегах, которых он никогда не чувствовал и не видывал, он никак не хотел верить, что в Москве на улицах бывает иногда на аршин и более снегу, что мы ездим на санях.

В один вечер итальянец, сидя между нашим семейством, в грустном расположении духа, долго молчал, смотря на нас, и наконец, вздохнув, сказал: «Я завидую вашей участи: хотя настоящее положение ваше бедственно, но постигшее вас несчастье вы переносите вместе и в своем отечестве; я много несчастнее вас, я разлучен с родными, удален от отчизны, лишен лазоревого итальянского неба и всегда благоухающей ароматами природы. Лет десять служу я во французской армии, находясь в беспрерывных походах по разным государствам, гоняюсь с мечем в руках за обманчивою тенью славы, которая завлекла меня наконец в ваш далекий и страшный край Севера, где, может быть, непобедимую армию Наполеона ожидают великие бедствия, среди ваших глубоких снегов, метелей и морозов. Вот, прошел уже целый месяц, как мы находимся в Москве, в которой нам был обещан Французским императором славный и выгодный пир; но до сих пор еще ничего не слышно. Русскую армию мы потеряли из вида и теперь не знаем, где она расположена. Она скрыла свои силы, не дает сражений и не просит мира, которого с нетерпением ожидает вся наша армия и сам Наполеон, чтобы выйти из затруднительного положения. Провиант и все военные запасы у нас истощились; транспорты, по обширности России, доставляются медленно, а с некоторого времени и совершенно прекратились; в завоеванных нами местах все сожжено и взять нечего. Голодная армия обносилась амуницией, солдаты ропщут, выходят из повиновения, разбегаются по деревням отыскивать пищу и там погибают от русских мужиков. Сверх того между нашими начальниками исчезло единодушие, начались раздоры, разномыслия: все бросили общую пользу и каждый думает только о себе, отчего ослабла военная дисциплина и погас дух героизма, никто ни о чем не заботится, все впали в какое-то уныние и как одурелые ждут выгодного мира. По моим понятиям, русский полководец расставил Наполеону сети, запутал его в них и хочет взять нас живьем. Увидим, как мы выпутаемся, но мне кажется, мы сидим в западне, окруженные со всех сторон русскою армией. Война, как и счастье, — непостоянна, изменчива; теперь вы наши пленники, через несколько времени мы, победители, может быть, будем пресмыкаться у ног ваших и просить о милосердии».

По уходе капитана, узнав из слышанного, что Россия не только не ищет примирения с неприятелем, но, может быть, еще ждет только удобного случая и времени, чтоб нанести ему решительное поражение, все мы начали молиться Богу и просить о даровании русскому воинству победы и одоления врагов.

Другое знакомство было приобретено мною с одним из конюхов-французов, заведовавшим чисткой и уборкой лошадей, квартировавших в доме гусарских офицеров; знакомство это завязалось через очищение навоза из конюшни, который я выметал из стойл каждое утро и вечер, получая за труды по небольшой булке белого хлеба. Впрочем, навозная дружба с конюхом едва не кончилась гибелью мне и всему моему семейству.