3 июня 2009 года

Наружностью положительных чеховских баловней, благородством радийного голоса, всем складом хладного и завидного тригоринского дара он будто ломал канон, выверенные десятилетиями правила. Настоящему, большому, единичному актеру положено быть мятым. Потертым. Ходить слегка враскачку, с подвывертом, носки врозь, как, наверно, Пушкин ходил, компенсируя развязностью пубертатные комплексы обычности. И непременно годиться на роль Акакия Акакиевича. Быков — играл. Борисов, Евстигнеев, Даль — сделали бы отменно в любом возрасте. Смоктуновский — только в 60-х: со сменой имиджа, с появлением вальяжного гнусавого аристократизма что-то из него ушло, мелкое и общечеловеческое. Чего в Янковском и не было никогда. Но — артист не вешалка для фрака — козырный, звездный, весь из себя ростом и лицом Янковский стал тем самым Артистом в 83-м, когда дважды, в «Полетах» и «Влюблен по собственному желанию», «включил мятого». Заведомо сильный человек играл заведомо слабого, попрыгуна по жарким объятьям хорохорящихся одиночек. Неудачник, слабак 70-х суетливо самоутверждался в женских постелях — первым эту закономерность опознал в «Несчастном случае» Джозеф Лоузи, до подлинно гадкого блеска довели Балаян в «Полетах во сне и наяву» и Филатов в несостоявшейся «Свободе или смерти». Ощущение, что ни одна из появившихся на экране женщин не прошла мимо ссутуленного игрунчика, на излете имперского упадка стало безошибочным клеймом ничтожества. И играл этого недоделка-нетопыря самый приметный, статусный мужчина советского экрана.

Вечный Рассказчик-От-Театра, отстраненный Автор, чью личину Захаров будто навек приклеил Янковскому на сцене и в трех из четырех фундаментальных телевизионных притч — именно дистанцией наблюдателя возвысив и окультурив измельчавшее время (не надо, не надо было ему за «12 стульев» браться, а взялся — так идти напролом и утверждать на Остапа того же Янковского, играющего по-крупному в царстве унылых кусочников и торбохватов!).

Россия в который уж раз с брызгами ступила в чеховскую пустоту, и только маячащая в тумане долговязая фигура автора-наблюдателя делала из этой стыдной, неловкой, приземленной жизни нечто — что и словами не передашь.

Янковский стал Свифтом. Волшебником. Мюнхгаузеном. Лениным — да, Лениным, соленым авгуром, который, подперев рукой щеку, из своего небесного далека комментирует беспутный революционный порыв синих коней.

Дважды — Богом-из-машины, секретарем парткома из гельмановских производственных драм, который полчаса исподлобья курит, а после выносит зрелый комиссарский приговор несостоятельным производственным отношениям.

Они часто играли с Леоновым — в «Гонщиках», «Премии», «Обыкновенном чуде» — и там, где Леонов был Правдой, нелепой, вздорной и жестикулирующей, Янковский воплощал спокойную и взвешенную Волю. В том и парадокс плоских времен, что действие им противопоказано, и воля мелкими шажками уводит незлых, неподлых, просто энергичных людей куда-то на ту сторону Силы. Из белой апашевой сорочки в кожаный пиджак — как было с гонщиком Сергачевым, потерявшим старшего друга, зато приобретшим бордовые «Жигули» с оплеткой на руле. Как было со многими его полумилордами в светлых водолазках. Чешущими нос релятивистами.

Героями времени.

Заложенное в нем природой холеное барство не находило полноценного спроса, реализуясь в полупародийных, хоть и бешено любимых народом «Ласковых и нежных зверях» (опять, кстати, Чехов — в чардашевом лотяновском исполнении больше смахивающий на раннего Тургенева для чувствительных барышень). Солнце, кони, юные всадницы, ночные грозы. Большой вальс.

Гимназистки млели: шарман.

Мужчина в белом.

Чехов бы аж поперхнулся, а Набоков разразился очередной, двести восьмидесятой лекцией о непереводимости слова «пошлость» ни на один язык мира, в том числе молдавский.

Белое шло ему, как многим абсолютно уверенным в себе людям, только играть в нем не следовало — что снова подтвердили балаяновские «Райские птицы».

Слишком обыденные, рядовые, слишком чеховские чувства он лучше других передавал на экране. Боль невеликого человека, которому долго и спокойно изменяет жена (в «Любовнике», «Анне Карениной» и «Храни меня, мой талисман»). Отчаяние середнячка, что его ребенок — не его (в «Любовнике» и «Полетах»). Ужас клерка, которого вербуют, неотвратимо и по-отечески весело. Звание «бекеша». «Филер». Сгиб пижона на чужбине. «Ностальгия».

Даже в роли Рассказчика ему лучше было в волшебниковой кофте.

Вообще, лучше — в чем попало.

Свитерок с кроссовками. Штаны из мешковины с конторскими буквами поперек седалища. Черное ношеное пальто со стоячим воротником.

Как положено чеховскому артисту, он не сыграл ни одного героя, за исключением враля Мюнхгаузена. Злодеи были — Степлтон, «Князь», Дракон. Ланселота — ни одного. Даже боец Некрасов был интровертом, фиксатором больших событий, кинокрутом.