30 лет без Венички

11 мая… Что я делал в этот день ровно 30 лет назад?

А я выпивал со своими институтскими однокурсниками — Лёшей Мананниковым и Илюшей Бражниковым. Лёша просто был умный и весёлый, а Бражников писал стихи и песни (помню только одну строчку: «А на Красной Пресне — ещё интересней!») и уже имел опубликованный рассказ в каком-то толстом альманахе, отчего уже казался состоявшимся человеком. Мы тогда были второкурсниками. Только пытались научиться правильно пить, еще не определили свои любимые напитки, но уже знали, что до хрипоты надо спорить о литературе. Мы же филологи, так о чём ещё спорить во время алкогольных возлияний?

Помню, что на следующее утро был в Ленинской библиотеке. Готовился к экзаменам. А нам тогда очень нравилось готовиться к ним именно в «Ленинке». Это было круто. Потому что попасть туда было сложно — первокурсников вообще не пускали, а со второго курса получить заветную корочку читательского билета можно было уже обходными маневрами (получить отказ в другой московской библиотеке — мол, нет тут такой книги, и тогда, со скрипом, на несколько дней, тебе выписывали временный билет в Ленинку). Иду, вооружившись стопкой нужных книг, и встречаю другого сокурсника — Лёшу Александрова, по кличке «Аллофон» (раз филологи, то и кликухи были из области языкознания). Он огорошил:

— Ты в курсе? Веничка умер вчера…

Дальше можно было не пояснять фамилию Венички, кто это такой. Годом ранее, в 1989-м, каждый из нас прочитал культовую поэму «Москва — Петушки». Ради этого все подписывались на одиознейший журнал «Трезвость и культура» — ведь там впервые опубликовали эту вещь, которая гуляла до этого 20 лет только в самиздатовских версиях!

Не знаю, зачем мы поехали на похороны. Меня тогда ещё не окружали смерти слишком часто — не было ещё набранного количества жизненных лет. Это вообще были первые похороны, на которых я побывал. Боже, эти люди видели его, жили рядом с ним, дышали одним с ним воздухом. Хотелось это впитать и запомнить.

Оказывается, сегодня ровно 30 лет прошло уже. Всё вокруг поменялось. Друзья сменились — Лёша Мананников стал Лапков и уехал навсегда в Америку, Лёша Александров после получения диплома пошёл работать в ментовку и получил пистолет, а Илюша Бражников совсем из моей жизни потерялся. Три года назад случайно нашёлся — как автор книг и пяти детей. Попросился писать про «Динамо» в «Советский спорт», получил согласие, но тут же снова напрочь потерялся.

А вот «Москва — Петушки» стала культовой и стала классикой. Ей ставят даже памятники, она включена в обязательную программу у филологов. По ней читают лекции типа «Поэма Ерофеева как путешествие в Царство мёртвых», пишут диссертации.

Мы и пить давно научились. И напитки многим из нас доступны уже куда более экзотические, чем описанные Веничкой, но нет больше той остроты восприятия, когда ты читаешь «Москва — Петушки» в студенческом возрасте в первый раз в жизни.

Одно только осталось неизменным: типажи, которые полвека назад так точно описал писатель — они же никуда не делись. Зайдите в любую электричку. «Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости… Они постоянно навыкате, но — никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла — но зато какая мощь! (какая духовная мощь!) эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы не случилось с моей страной, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий — эти глаза не сморгнут. Им всё божья роса».