30 минут до центра Чикаго

Дама с собачкой и мобилкой

Минут за тридцать до объявления регистрации на рейс в зале ожидания восточно-европейского направления венского аэропорта появилась молодая эффектная женщина, возможно, немка или австрийка, с клеткой на колёсиках — для перевозки собак в самолёте. Малиновое расстёгнутое пальто, белоснежная блуза, явно дизайнерского, нестандартного покроя, чёрные бриджи с большими декоративными металлическими пуговицами на голени и очень остроносые модельные туфли на высоких каблуках — всё это явно отличало её от остальной немногочисленной публики в зале.

Здесь, на жёстких пластиковых сидениях, расположились одетые в помятые джинсы и лёгкие курточки туристы из Америки, совершенно измочаленные длительным перелётом через океан и только час назад прибывшие в Вену. Теперь они ждали пересадки на полуторачасовой рейс «Австрийских авиалиний» в украинскую столицу — завершающий этап их путешествия. Среди них было немало русскоговорящих семей, впрочем, дети громко общались друг с другом исключительно по-английски.

Молодая женщина также присела на одно из сидений, полюбовалась на себя в зеркальце, что-то подправила в ярком макияже, а затем выпустила из клетки премилую беленькую болонку с аккуратным жёлтым бантиком. Она придерживала собачку на длинном красном поводке, что не помешало болонке сразу же подбежать к ногам одной из девочек. Дети стали предлагать болонке какое-то печенье, пытаясь погладить, а их папы — рассматривать привлекательную хозяйку собачки. Та что-то перебирала в хорошей крокодиловой сумочке свободной от поводка рукой, время от времени поглядывая вокруг и, видимо, довольная производимым впечатлением.

Девочка, к которой болонка подбежала первой, осталась стоять посередине прохода, заворожённо наблюдая за красивой тётей.

Приглашение на посадку задерживали.

У дамы с собачкой залился трелями Моцарта мобильный телефон. Он тоже был не совсем обычный: розовый, блестящий, тоненький, видимо, дорогой, последней модели. Сначала она отвечала тихо, потом что-то в ответах невидимого собеседника ей перестало нравиться, и тон разговора стал повышаться — всё сильнее и сильнее…

Туристам стало довольно хорошо слышно (а папам и мамам — и понятно), что говорит молодая женщина… не по-немецки, как вроде бы ожидалось. И в кульминации этой возбуждённой беседы, почти криком посоветовав кому-то засунуть что-то в некое место, дама захлопнула мобильный телефон, мило улыбнулась окружающему миру и своей собачке…

Девочка повернулась к маме и спросила:

— Мамочка, what does…?

Внезапно проснувшееся звонкое радио бодро объявило долгожданную посадку на рейс. Пассажиры засуетились, зашумели, и как объяснила мама значение новых русских слов любознательному ребёнку, так и осталось неизвестным.

Мест нет

А.С.

Тесное старое кладбище закрыто для захоронений уже много лет. Пустоши вокруг зарастают кварталами новостроек.

Здесь должно быть тихо, грустно и немного торжественно.

Тихо…

Прислушался. Как ни стараюсь, но грусти и торжественности нет во мне и в помине. Зато определённо присутствует ощущение выполненного долга. Потому что я дал себе слово: в этой поездке на родину побывать на могилах родных. И вот — выполняю, хотя график встреч с памятными местами города и друзьями молодости весьма напряжённый (то бишь происходят ежедневные пьянки), а посещение этого места — дело отнюдь не радостное. Но дал слово…

День красивый, осенний, солнечный, а тут, после долгих дождей, что шли несколько дней и ночей подряд, прохладно и сыро. Так и должно быть, не правда ли? Вполне соответствует и месту, и моменту.

Бродим по ржавой листве с одним из близких друзей, который (низкий ему поклон) любезно согласился побывать здесь незадолго до моего приезда и заранее разыскать могилы моих бабушек, дедушек, тёток и добрых соседей. В руках у него рукотворная карта с пиратскими значками: кривое дерево, водопроводный кран, свалка старых венков, вот сюда, в этот ряд, здесь повернуть, отсчитать восемь оградок и…

Здравствуй, дедушка Марк. Ты выглядишь очень хорошо на этой фотографии в старомодной овальной рамочке за стеклом. Именно таким, каким я тебя помню. Да, я понимаю, что ты меня не узнаёшь, я и сам себя иногда не узнаю, но всё-таки — это я, и никто другой. Так получилось, что мы теперь так далеко от тебя, даже сразу и не объяснишь, почему. Впрочем, ты, наверно, знаешь. Как тебе не знать, после отсидки в 58-ом? И ещё одной, покороче, в 65-ом? Нет, боже упаси, политика тут не причём: если бы политика, тогда это было у тебя намно-о-го дольше… Бухгалтер — он всегда виноват, когда надо найти кого-то крайнего.