30 минут до центра Чикаго

И тут из-за кулис выбирался он — в несуразном наряде, как-то боком, оглядываясь. Он тащил здоровенный, неровно оторванный кусок картонной упаковки, на котором виднелись остатки жирных надписей, что-то вроде «овать» и «ерх», и нарисованный раскрытый зонтик. Он укладывался прямо посередине сцены на этот картон, закрывал глаза — мол, наконец-то здесь, в уютном месте я отдохну. Но тут снова — «з-з-зи», «з-з-зи» — из одного угла в другой. Он ворочался, вытаскивал из-под себя картон, потешно накрывался им, но жужжание и полёты вокруг продолжались. Иногда она даже нахально присаживалась прямо на него и снова перебирала и перебирала лапками. Народ веселился. В конце концов он поднимался, какое-то время очумело следил за непоседой, затем делал комически неудачные попытки прихлопнуть её… и вдруг резко — бац! Кусок картона попадал по назначению — музыка обрывалась. Он осторожно подбирался к свернувшемуся тельцу, «отрывал» как бы прилипший картон, дёргал за неподвижные крылышки-лапки. Потом, удовлетворённый собой, укладывался на излюбленное место, укрывшись всё тем же картоном. Свет покидал его — в луче оставалась только поверженная проказница. Неровным дыханием несколько раз проявлялись и пропадали музыка и свет. Вот повисли, казалось, уже последние, почти неслышные аккорды. Тишина. Ещё один слабый всплеск. Полная темнота и тишина…

Овация!

Багажник маленького горбатого «шевроле» отныне будет вечно пахнуть густым, чесночно-сдобным запахом горячей пиццы. Да что там багажник — весь небогатый, бутылочного цвета салончик трёхдверного автоуродца. Стоит только дёрнуть дверцу, бухнуться на проваленное водительское сидение — и от этого запаха так захочется есть, как будто бы ничего не ел целую неделю, хотя прошло всего полчаса после плотного обеда. Неудивительно, если запах останется с шевролёнком даже на автомобильной свалке, которая всё ближе и ближе подбирается к нему по ежедневным дорогам его долгой по автомобильным меркам жизни.

За три года службы у «Папы Савериос» красные плоские сумки с пиццей, прилежно сохраняющие тепло пахучего теста, прятались в лоно машины неимоверное число раз. А потом неслись привычным маршрутом дневных и вечерних улочек к закономерно нетерпеливому заказчику, одинаково истекающему слюной — что в отдельном собственном четырёхспальном доме с гаражом на три машины и бассейном во дворе, что в малюсенькой однокомнатной студии, снятой в аренду.

Здесь, на стенке крошечного вестибюля, — панель с почтовыми ящиками и именами жильцов. Нужно осторожно освободить правую руку, чтобы нажать на белую прямоугольную кнопку звонка напротив фамилии «Луис» (такая фамилия стоит в бланке заказа). При этом постараться сохранить строго горизонтальное положение сумки с пиццей, поддерживая её снизу левой рукой и несильно придавливая животом к стенке. «Доставлена пицца», — громко заявляет она в домофон, оживший каким-то невнятным возгласом. Замок жужжит, и всё той же свободной рукой она нажимает на ручку двери. Пять ступенек вверх, две квартиры на площадке. Судя по номеру — налево. Дверь приоткрыта, и оттуда настороженно выглядывает чернокожая девочка лет пяти. Убедившись, что поднявшаяся по лестнице девушка одета в футболку и кепку со значком пиццерии, малышка весело, непрерывно кричит, не отводя взгляда от красной сумки: «Это пицца-гёрл, мам, это пицца-гёрл!» За её спиной не спеша подплывает круглая мама с весьма большим дитятей на руках.

— Привет, мисс, — говорит она, улыбаясь, — отдайте пиццу ей, мисс, — и указывает головой на дочку.

— А ты удержишь?

Девочка протягивает обе руки и довольно долго стоит так, демонстрируя полную готовность к принятию груза, пока «пицца-гёрл» на весу расстёгивает молнию сумки и достаёт картонную коробку. Тут же на волю со всей прытью выскакивает запах. Аккуратно ступая, малышка уносит пиццу в глубину квартиры (спасибо, спасибо!), а мамаша вытаскивает из кармана халата несколько помятых бумажек. Один доллар из них — за доставку.