33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

Священный японский ветер начал нагонять грозовые тучи над Маньчжурией задолго. Первый раскат грома ударил, когда японские офицеры взорвали вагон с маньчжурским губернатором Чжан Цзолинем, это было 21 июня 1928 года. Через три года, 18 сентября 1931 года, японские военные спровоцировали мукденский инцидент и начали завоевание Маньчжурии. После мукденского инцидента в китайском и русском Харбине появился ещё один город – японский: 19 сентября параллельная Китайской улице Участковая улица огородилась баррикадами, и бывшие парикмахеры, повара, портные и владельцы маленьких гостиниц и совсем даже не маленьких банков встали за баррикадами в военной форме и выставили оружие. Город счёл это за дурную шутку и полгода, пока японские войска продвигались по Маньчжурии с юга на север, жил, стараясь не обращать на японский город на Участковой улице внимания. Тогда исчез Номура, но не для Мироныча. Мироныч знал, что Номура прячется на Участковой. Через несколько недель город привык к такому японскому обособлению, через баррикады никто не собирался перепрыгивать, городская полиция и гарнизон вели себя так, будто это и не баррикады с вооружёнными людьми, а в город приехал цирк-шапито. И Номура явился в управление. Уже вся Маньчжурия была оккупирована японскими войсками, кроме Харбина. И город жил, как подводная лодка между поверхностью и дном, где не штормит. Объявленный комендантский час толком не начинался и не заканчивался, жители скупили продукты, мыло, керосин, соль и спички, но все прилавки ломились. И только когда начались бои в пригородах и у разъезда Юговича – это было уже начало февраля 1932 года, – китайские военные власти выложили на больших перекрёстках мешки с песком и закрылись гимназии.

Сорокин поднял глаза и увидел, что Мироныч что-то настороженно слушает. Новость об аресте Давида как советского резидента была бредовая, тут надо просто всё разъяснить, и он тоже стал слушать: от Большого проспекта, куда вплотную примыкало кладбище, его ушей достиг странный шум. Мироныч стоял тихо. Солнце было в зените, по земле позёмкой друг за дружкой гонялись сухой снег, пыль и песок, но по своей слабости и низком расположении они не могли шуметь. Сорокин и Мироныч подняли подбородки.

– Похоже, как тараканы в избе шуршат по деревянному полу, когда их много! – тихо произнёс Мироныч и тронулся к выходу с кладбища. Сорокин взял пустое ведро, бросил туда тряпку, сунул веник, подхватил лопату и пошёл за Миронычем.

В воротах оба остановились. По Большому проспекту шаркали тысячи ног бредущей мимо них китайской армии.

– Как французы в двенадцатом году! – тихо произнёс обомлевший Мироныч.

«Как мы в девятнадцатом!» – подумал Михаил Капитонович.

Китайские солдаты шли толпой, ни взводов, ни рот, ни батальонов; на них висели винтовки и косо сидели зимние шапки; они шли, шаркая по брусчатке обувью, их было так много, что шарканье одного человека, неслышное, слилось в единое движение тысяч и тысяч людей и стояло плотным шелестом на уровне человеческого роста.

Толпе не было видно начала, её голова уже миновала то место, где стояли Сорокин с Миронычем, и конца, потому что хвост ещё не втянулся в городскую черту.

– Вот и всё! Прости господи! – Мироныч крестился, бутылку водки и кулёк с недоеденными яйцами и капустой он сунул в просторный карман. – Всё, как я говорил, потому Номура и почувствовал себя хозяином. А завтра хозяином станет Генри Пу И, император китайский! Последний венценосный маньчжур! – Мироныч повернулся спиной к отступавшим, украдкой вытер глаза и приложился к горлышку бутылки. Отпив, он толкнул локтем Сорокина, но тот отрицательно помотал головой.

Сорокина к Давиду не пускали. Однако почти каждый день в течение прошедшего с момента ареста месяца вызывали к Номуре, или Ма Кэпину, или Хамасову и давали читать протоколы допросов. За этот месяц Сорокину пришлось написать десятки листов свидетельских показаний о том, где и как он познакомился с арестованным, о чём и когда они разговаривали, кто такие Штин и Вяземский. Номура давил на Сорокина, чтобы тот вспомнил что-то подозрительное про Суламанидзе, чего Михаил Капитонович не мог сделать.