33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

Сорокин ушёл в угол и открыл свой заплечный мешок. Он стал приводить в порядок вещи, ему попалась пожелтевшая листовка, напечатанная на дешёвой, рыхлой бумаге: это была присяга Верховного правителя Приамурья генерала Дитерихса от 21 июля 1922 года. Сорокин вздохнул, расправил её на колене и стал читать: «Обещаюсь и клянусь всемогущим Богом пред Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом Господним в том, что принимаемое мною по воле и избранию Приамурского Земского Собора возглавление на правах Верховной власти Приамурского Государственного Образования со званием Правителя – приемлю и сим возлагаю на себя на время смуты и нестроения народного с единою мыслию о благе и пользе всего населения Приамурского Края и сохранения его как достояния Российской Державы. Отнюдь не преследуя никаких личных выгод, я обязуюсь свято выполнять пожелание Земского Собора, им высказанное, и приложить по совести всю силу разумения моего и самую жизнь мою на высокое и ответственное служение Родине нашей – России, блюдя законы ея и следуя её историческим исконным заветам, возвещённым Земским Собором, памятуя, что я во всем том, что учиню по долгу Правителя, должен буду дать ответ перед Русским Царём и Русскою Землёю. Во удостоверение сей моей клятвы я перед алтарем Божиим и в присутствии Земского Собора целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».

Михаил Капитонович дочитал, на душе у него было тускло: несколько месяцев назад, когда эта листовка попала к нему в руки, он впервые за много лет, несмотря на неудачи последнего времени, почувствовал радость, но не оттого, что он жив и сыт, а оттого, что появилась надежда, что он всё-таки когда-нибудь дойдёт до родного Омска, что вот-вот начнёт двигаться в его направлении. Когда Молчанов взял Хабаровск и собрал штаб, было решено, что дальше движение будет только на Москву. Михаилу Капитоновичу не очень хотелось в Москву, он уже в ней был два раза, в первый раз, когда в семнадцатом году ехал на Западный фронт воевать с германцем, и второй, в декабре того же семнадцатого, когда еле проскочил через неё обратно в Омск. Теперь стало ясно, что Омска не будет. Он покрутил листовку, думая, что с ней делать: бросить или сложить, и в этот момент его внимание привлекло движение. Он поднял глаза и увидел, что в вагоне что-то ищет человек: он наклоняется к спящим, поворачивает их за плечи и заглядывает в лица. Кроме Сорокина в вагоне спали все, несмотря на грохот осколков и пуль, попадавших с внешней стороны в стенку вагона и стрельбу собственных пушек и пулемётов. Он спросил:

– Кого вы ищете?

– Капитана Штина, – разгибаясь, ответил человек.

– Что у вас к нему?

– Вот, – сказал человек и показал конверт.

– Давайте, я его заместитель, – соврал Сорокин и протянул руку.

– Надо расписаться, – неожиданно сказал человек. Он говорил тихим голосом, но Сорокин на удивление хорошо его слышал.

– А вы откуда?

– Я из контрразведки, от капитана Гвоздецкого!

– Откуда? – Сорокин не поверил своим ушам.

Человек повторил.

– Давайте я распишусь. Где?

– Вот здесь, – ответил человек и протянул раскрытую большую амбарную книгу и послюнявил химический карандаш.

Сорокин расписался.

– Только приказ – господину капитану Штину отдать в собственные руки, – сказал человек.

– Будет исполнено, господин…

– Иванов моя фамилия – делопроизводитель отдела контрразведки Поволжской группы Иванов.

Через три недели грязные, голодные и оборванные Сорокин, Штин, Суламанидзе и висевший у него и Одинцова на плечах прапорщик Вяземский стояли у калитки собственного дома подполковника Румянцева на улице Садовой, 12, угол Пекинской.

Фуцзядянь

Михаил Капитонович водил глазами. Вплотную перед ним у самого носа плавала оклеенная бумагой с большими круглыми сальными пятнами стена: в этих сальных пятнах бумага казалась прозрачной, казалось, что придави её посильнее пальцем – и проявится то, на что она наклеена. Но Михаил Капитонович знал, что бумага не наклеена. Он знал, что она натянута и под ней шершавая и серая глиняная стена или кирпичная: и если бумагу придавить пальцем, то проявятся – если глиняная – чёрные точки, как будто бы её с той стороны засидели мухи, или же коричневый кирпич: тёмно-коричневый, почти чёрный – как запёкшаяся кровь. Заснуть или забыться он уже не мог, потому что действие опиума кончилось. Сейчас придёт старик.

– Фставай, бай э! – услышал Михаил Капитонович.

– Пошёл вон, старый чёрт!

– Фставай, та ма́ди! Или исё цяньги плати, моя другой труппка неси! – Коричневая тень старика накрыла тень от головы Михаила Капитоновича и сальные пятна.

«Исё труппка, – подумал Михаил Капитонович. – Исё труппка, шанго́, еси! Однака дзеньги – сё!»

– Дзеньги – нету! Всё! – Он поводил глазами, чтобы снова найти тень, старик ему мешал.

– Фставай! Дурака еси! Полицза ходи́!

«Полиция – сафсем не шанго!..» Сорокин не успел додумать эту мысль, как почувствовал дуновение воздуха в затхлом помещении и снова услышал старика:

– Моя твоя говоли, полицза!

После этого раздался громкий топот каблуков по деревянному полу, кто-то подошёл со спины и грубыми пальцами ухватился плечо.