36 и 6

Почему-то я был уверен — не довезут, не выживет. Было нестерпимо больно. Пытался распалить в себе хотя бы искру патриотизма. Но безуспешно… Я не чувствовал ненависти ни к тем, ни к другим. Несмотря на безруких, безногих мальчишек. Несмотря на отрезанные пальцы и вывернутые внутренности. Несмотря на затхлую смерть, на неживую жизнь. Отчаянно боялся умереть и совсем не хотел стрелять…

Из кошмаров меня выудила Лиза. Вылила на голову кастрюлю холодной воды. Я вскочил. С сожалением оглянулся на подушку, и мне сделалось дурно — на наволочке остался клок волос. Провёл рукой по голове. Так и есть — они буквально сыпались с меня. Я испугался. В ход пошли валерьянка, алоэ, настойка пиона, ещё всякие гадости. Оказалось, я сбросил семь килограмм, и теперь стал походить на лысеющего пятнадцатилетнего мальчика. Решился следовать всем указаниям Лизы. Тогда и начались хождения в «Ювенту», раздельное питание, зарядка по утрам, сеансы психоанализа…

— Мне опять приснился этот сон, — заунывно тянул я, пытаясь угодить ей.

— Какой именно? — внимательный взгляд, вспотевший от усердия кончик носа.

— Словно я — это маленький желтоватый обмылок, который лежит в воде в жестяной мыльнице в туалете едущего поезда, — я зажмурился. Боялся, что она в два счёта докажет мне, будто я неизлечимый извращенец.

— Это естественно, — Лиза даже как будто сожалела, что не обнаружила патологии. — Ты устал. Ты не хочешь бороться. Тебе надо собраться с силами. А между тем реальность полна опасностей. Обмылок — это твое отравленное болью сознание. Вода в мыльнице — мечта о защите от соприкосновения со всем болезненным, в данном случае — с мыльницей. Заметь, это палка о двух концах. Вода не только смягчает удары, она и тебя растворяет. Туалет — твоя проекция настоящего. Именно такой тебе представляется жизнь на данный момент. А поезд… Поезд — это время, которое всё сотрёт, всё перемелет…

…Время шло, перемалывало. Начиналось лето. Очень часто гремела гроза. Я закидывал ноги на стену и думал о всякой ерунде. Например о том, зачем я так много знаю о своём рождении? Когда я родился, а родился я преждевременно — я всегда тороплю события — врачи сказали моей матери, что самое лучшее для неё — оставить меня им. Видимо, на опыты. Дескать, я вышел умственно неполноценным и плохо кончу. При самом радужном раскладе доживу лет до двенадцати, а там меня неминуемо задушит эпилепсия. Мама поверила, но не сдалась. Во всём обвинив себя, она решила посветить свой век заботе о родной крошке Цахес. Из этого вышел настоящий скандал. Все родственники перегрызлись на этой почве. Дед чуть не развёлся с бабулькой из-за того, что она слишком уж много времени уделяла «неведомой зверюшке»: я родился жёлтым, с обильным волосяным покровом.

— Не привыкайте! Всё равно скоро умрёт. Видите, даже на погремушку не реагирует, — уверяли белые халаты. Интересно, а почему я должен реагировать на погремушку? И как? Глупость какая-то! Отец занял нейтральную позицию. Молчал и смотрел влюблёнными глазами на мать. Он не бросал меня, но и не привыкал. Всего этого я, конечно, не помню. Но безмерно любящие меня родные не преминули просветить. Зачем? Я полагаю, прекрасно бы прожил без излишней информации. Особенно умиляла меня мамина мать. Старушка прямо-таки вдохновлялась этой темой:

— Ты не представляешь, Андрюшенька, до чего своенравна твоя мамаша! Забеременела, а мне ничего не сказала. Я узнала уже на четвёртом месяце. Какой уж тут аборт? Пришлось выходить замуж за папашку твоего. А ведь всё могло быть иначе…

Действительно, могло. Что было бы, если бы маму отвезли в какую-нибудь «Ювенту», усыпили бы наркотиком? Или тогда ещё не практиковали наркоз при подобных операциях? Она бы тоже надела сорочку, положила бы трусы и прокладку под подушку. Села бы в это жуткое кресло… Её пристёгивают ремнями. Она плачет. Кто-то робко спрашивает:

— Может, не надо?

— Прекрати! — решительный ответ. — Иначе — нельзя!

Скрежет металла. Резиновые перчатки. Игла. Кровь. Дикий крик. Я, вернее эмбрион, подаюсь назад, но оболочка уже разорвана, и теперь я уже трусь о жестяную мыльницу. По частям отрывают миниатюрные конечности. Выскрёбывают сгустки крови. Кровь. Кровь. Кровь… Мама бы долго плакала. Наверное, тоже читала бы стихи: «Мама! Ваш сын прекрасно болен! У него пожар сердца!» Меня бы сожгли. Возможно, отправили бы на лекарства или бросили бы на помойку. Там всегда подъедаются голодные собаки. Одно несомненно — прощаться с безвременно усопшим никто бы не стал. А мама… Мама жила бы дальше, перемалывала бы время. Вероятно, всё осталось бы так, как и сейчас, когда я уже двадцать пятый год существую рядом с ней. Только она смотрела бы иначе. Как те, что приходят в «Ювенту». Это удивительный взгляд. Блуждающий, напуганный взгляд загнанного зверя. В дрожь бросает от этих маленьких беременных детей…. Если бы я не родился, то не маялся бы сейчас дурью — единственный разумный вывод, к которому я пришёл.