3том. Красная лилия. Сад Эпикура. Колодезь святой Клары. Пьер Нозьер. Клио

Любовь к точному соблюдению правил не раз толкала наших архитекторов на варварские поступки. В том же самом городе Бордо я видел у ворот какого-то дома две фигурные капители колонн, служившие тумбами. Мне объяснили, что они доставлены из *** монастыря, откуда архитектор, который производил реставрацию этой обители, выбросил их, так как одна капитель относилась к одиннадцатому веку, а другая — к тринадцатому, что, по его мнению, было совершенно недопустимо, так как монастырь принадлежит к XII веку и его следовало восстановить в этом стиле. Поэтому архитектор заменил их капителями XII столетия — собственной работы. Мне не нравится, когда произведения XII века создаются в XIX веке. Это именуется подделкой, а всякая подделка отвратительна.

Ученики Виоле ле Дюка не довольствуются тем, что разрушают то, что не принадлежит к избранной ими эпохе. Они без всякого основания и повода заменяют старинные потемневшие камни новенькими, белыми. Копиями заменяют подлинники. Этого я тоже не прощаю. Я глубоко скорблю, когда вижу, как гибнет даже самый незаметный камень какого-либо старинного памятника. Пусть его обтесывал грубый и неискусный каменщик, но закончен он был самым великим ваятелем — временем. Оно работало не молотком и не резцом, — инструментами служили ему дождь, лунный свет, северный ветер. Время чудесно завершило работу зодчих. Трудно учесть его работу, но ценность ее неизмерима.

Дидрон [530], любивший памятники старины, незадолго до смерти написал в альбом друга следующий мудрый совет, которым, однако, все пренебрегают: «Памятники старины лучше укреплять, чем исправлять, и лучше уж исправлять их, чем реставрировать; лучше реставрировать их, чем приукрашать, и ни в коем случае не следует тут ничего добавлять, ничего убавлять».

Хорошо сказано! Если бы архитекторы ограничивались тем, что укрепляли старинные памятники, а не переделывали бы их, они заслужили бы благодарность всех, кому дорого наше прошлое и наши исторические памятники.

Ле Трепор, 23 августа

Какая очаровательная картина! Перед нами Мер и его белые скалы. Справа — луга, на которых пасутся коровы и овцы; налево — море, по нему скользят лодки, паруса которых подобраны фестонами. У наших ног — мол. Он усеян пестрой толпой купальщиц и купальщиков. Красные, белые, голубые береты, светлые платья, соломенные шляпы — все так и играет на солнце, так и блещет перед глазами. Вдруг раздаются громкие крики, в воздух взлетают шляпы. Это миноносец покидает порт, проплывает через шлюз и выходит в открытое море, направляясь в Булонь. Всего проходят три миноносца, и все три вызывают одинаковый энтузиазм. Люди кричат, машут шляпами, носовыми платками, зонтиками.

Миноносцы популярны, их несомненно любят за особо грозный их облик, — они отвечают кровожадным инстинктам, которые каждый буржуа бессознательно таит в своей чувствительной душе. На самом деле миноносцы не красивы. Они похожи на китов, но на таких, которых в природе нет, на китов, одетых в стальную броню и выбрасывающих черный дым вместо водяных фонтанов.

Когда-то Ренан, разглядывая миноносец, стоявший на якоре в водах Сены, около набережной д'Орсе, высказал пожелание, чтобы командование миноносцами поручили не морякам, а ученым и философам, которые, находясь на корабле, размышляли бы о вечных истинах в ожидании той минуты, когда придется взлететь на воздух. Такие необычайные люди могли бы примирить непримиримое. Эти солдаты-созерцатели своей жизнью отвечали бы требованиям идеала, а своей смертью — требованиям реальной действительности. Мысль, конечно, прекрасная, но, пожалуй, не так-то легко внушить ее морскому министру. Кроме того, боюсь, что сами философы не очень-то стремились бы попасть, подобно библейскому Ионе [531], во чрево этих бронированных китов.

IV. Льесская богоматерь [532]

Сен-Тома, 11 августа

В этом уголке Ланэ нет широких горизонтов. Но земля здесь холмистая, покрытая купами дерев. Узкая белая дорога, которая проходит мимо моей двери, благоухает мятой; она углубляется в сырые луга и бежит полями, покрытыми клевером, овсом, свекловицей, туда, к лесу, где Красная Шапочка еще собирает орешки. Приятно ежедневно по утрам идти этой узкой извилистой дорогой тому, кто испытывает радость и гордость при мысли, что во время прогулки он посетит в ее скромном величии царицу лугов и вдохнет аромат душистой жимолости, вьющейся по кустарникам.

Вчера я нашел на этой дороге маленького неподвижного ежика, свернувшегося клубочком. Он был ранен. Я взял его в карман, отнес домой, дал чуточку молока, и он ожил. Он высунул рыльце, словно вырезанное из черного дерева, открыл глазки, и я возомнил себя милосердным самаритянином [533]. Сегодня мой приятель уже бегал по саду, обнюхивал влажную землю, и все колючки его спинки так и сверкали. Вот найдешь ежика, или сорвешь кустик богородициной травки на лесной опушке, или прочтешь старинную эпитафию на сельском кладбище, — и весь день отшельника заполнен.