448660

Мы протестуем в то же время и как поляки. Мы не верим в то, что Польша могла бы получить пользу от немецких зверств. Напротив. В упорном молчании международного еврейства, в усилиях немецкой пропаганды, уже сейчас старающейся переложить вину за резню евреев на литовцев и… поляков, мы чувствуем враждебную для нас акцию. В равной степени мы осознаём, сколь ядовит бывает посев преступления. Принудительное участие польской нации в кровавом зрелище, разыгрывающемся на польских землях, может легко взрастить невосприимчивость к чужой беде, садизму и прежде всего опасное убеждение в том, что можно безнаказанно убивать ближних своих. Кто не понимает этого, кто гордое, свободное прошлое Польши посмел бы соединить с нечестивой радостью при виде несчастья ближнего своего — тем самым не есть ни католик, ни поляк!».

Только вчитайтесь в эти строки — насколько тяжелым было положение, что вызывало сочувствие даже у недолюбливавших евреев, поляков и волну праведного гнева и протеста против такого бесправия.

И среди всего этого кошмара за стенами варшавского гетто, куда людей согнали насильно, отобрав у них все их средства и всё их имущество, где пищевые пайки обрекали на голодную смерть, откуда людей тысячами увозили на смерть, где непокоренный народ продолжал бороться, создавая подпольные пекарни, организовывая побеги и вооруженные восстания, нашлось место для той прекрасной истории, что узнала Ева из записок Ханны — то, что человечество обязано помнить и не имеет права забывать.

История о том, как шестнадцатилетняя девушка пряталась на чердаке у соседей, боясь лишний раз шелохнуться, еду ей приносили по возможности раз в сутки, нужду приходилось справлять тут же — в ведро, самим своим присутствием подвергая огромной опасности соседскую семью, рискнувшую своими жизнями из уважения отцу девушки, спасшему их сына от пневмонии.

Как она своими глазами видела, как уводят на отправку в лагерь Треблинка её родителей и знакомых.

Как потом той же дорогой смерти отправили воспитанников детского дома вместе с директором, позже — семьи еврейских полицейских. Людей загоняли на погрузочную платформу. Пытавшиеся скрыться расстреливались.

Как дрожали колени, когда впервые увидела ЕГО — выглядевшего нелепо и забавно в своих очках, со светлыми волосами цвета спелых колосьев пшеницы, напоминавшего, скорее, заучку-гимназиста, которому совершенно не шла его форма, и автомат в его руках был абсолютно неуместным.

А он понял, что не сможет выстрелить в неё — с огромными глазами цвета изумруда, что казались ещё больше на исхудавшем и бледном лице, её — с такими тоненькими ручками и ножками, от чего она казалась гораздо младше своих лет. Вместо этого он протянул ей плитку шоколада из своего пайка.

С тех пор он иногда приходил и приносил ей и соседскому мальчику то немногое съестное, что мог достать, не вызывая подозрений.

Потом он узнал, что людей отправляют даже не в трудовые лагеря, а в лагерь смерти…

Он не отправит её на смерть, и другим не позволит.

Но, она не захотела спасения, пока не поможет своим соплеменникам — по поддельным документам, которые ему удалось для неё раздобыть, она поступила в распоряжение Ирены Сендлеровой, которая, будучи сотрудницей варшавского Управления здравоохранения и активисткой подпольного движения Сопротивления, часто посещала Варшавское гетто, ухаживая за больными детьми. Под этим прикрытием она и её товарищи вывезли из гетто две с половиной тысячи детей, которые затем были переданы в польские детские дома, частные семьи и монастыри.

Младенцам давали снотворное, помещали в маленькие коробки с дырками, чтобы те не задохнулись, и вывозили в машинах, доставляющих в лагерь дезинфекционные средства. Часть детей выводили через подвалы домов, непосредственно прилегавших к гетто, выносили в мешках, корзинах, картонных коробках. Младенцев прятали в ящиках из-под инструментов, детей постарше — под брезентом в кузове грузовика, где сидела собака, специально обученная лаять, когда машину впускали в гетто или выпускали из него, и её лай заглушал детский плач.