483807

У неё была трагическая судьба. Родилась в селе под Белой Церковью. У них была дружная семья, восемь детей. По вечерам собирались у фамильного самовара, передаваемого по наследству, пили чай, отец и мать учили детей петь старинные украинские песни. Во время раскулачивания отца и мать убили за то, что не хотели отдать свое единственное «богатство» – самовар. Застрелили на глазах у детей. Восьмерых малышей, мал мала меньше, разобрали соседи. Филипповна с тех пор, как говорят на Украине, жила «в прыймах», всю жизнь работала домработницей, переходила из дома в дом, добралась до Киева. Прижила двоих дочерей, вырастила их в интернатах. Дочки выросли, вышли замуж, разъехались в другие города и о маме не очень вспоминали.

Филипповна обладала удивительным природным тактом, её не было слышно: как мышка, незаметно передвигалась по квартире или тихонько сидела у телевизора. Когда приходили гости, я пытался усадить её с нами за стол, но она ни за что не соглашалась и где-то исчезала. Пыталась помогать по хозяйству, но к плите Майя её не подпускала, потому что поднять полную кастрюлю ей было не под силу (думаю, и пустую – тоже). Однажды она решила прогулять нашу королевскую пуделицу Пеппи. Но стоило ей открыть дверь подъезда, Пеппи рванула её за собой, Филипповна рефлекторно вцепилась в поводок, и Пеппи стала таскать её по всему двору. Филипповна болталась на поводке, пока я не выбежал во двор и не освободил её.

Одна из её дочерей до замужества работала стрелочницей на какой-то станции под Белой Церковью, жила в будке и имела крохотный участочек при этой будке. Потом должность стрелочницы ликвидировали, а будка осталась… Когда дочь уезжала, каким-то образом передала будку матери.

Это была первая собственность в жизни Филипповны и она ею очень гордилась:

– То ж мое хозяйство!

Живя у нас, всю зиму сушила остатки хлеба и собирала их в большую торбу.

– У мэнэ там курка. Повезу сусидам, щоб воны её кормылы.

Каждый год, весной, она на электричке доезжала до Белой Церкви, потом на автобусе – до станции, оттуда пешком, с торбой на плече, добиралась до своей будки, встречалась с курицей и на своём крохотном участке сажала картошку.

– В осэни собэру урожай! – гордо говорила она.

– Сколько вы думаете собрать картошки? – как-то спросил я.

– Мешок, нэ мэньше. Продам и будуть гроши.

– За сколько надеетесь продать?

– Рублив двадцять получу.

– Филипповна! Я вам дам тридцать – не езжайте, вы же не дотащите мешок!

– Як можно – то ж мое хозяйство!

Осенью она опять ездила в «своё поместье», выкапывала картошку и, совершенно непонятным образом, каким-то чудом, дотаскивала полный мешок до нашей квартиры. Неухоженная, беспризорная картошка вырастала величиной в горох, но Филипповна ею очень гордилась:

– В цьому роци добрый урожай!

Когда она первый раз припёрла свой мешок и, обессиленная, упала на диван и заснула, я выбросил эту пародию на картошку в мусорник, а, когда она проснулась, сказал, что налетели соседи и раскупили весь мешок. Затем вручил ей тридцать рублей, якобы полученные за картошку. Надо было видеть, каким счастьем светились её глаза.

– А вы казалы нэ ихаты! Ни, хозяйство – цэ вэлыке подспорье!

Сквозь всю свою жизнь она пронесла одну большую, пламенную страсть: мечтала попасть в больницу. Однажды простудилась, сильно кашляла. Вызванный нами врач определил воспаление лёгких. Вместо того, чтоб огорчиться, она обрадовалась:

Примечания