5-я волна

Я убираю его руку от моей груди. Эван тихо вздыхает. Теперь от его дыхания волосы у меня на затылке исполняют джигу по другому поводу. Я легонько касаюсь пальцами ладони Эвана. Гладкая, как попка младенца.

«Ладно, не паникуй. Он уже много месяцев не работал на ферме. Ты же видела, какие ухоженные у него ногти… Но могут ли мозоли так быстро сойти начисто после смены прежнего занятия на охоту в лесу?»

Охота в лесу…

Я немного наклоняю голову к груди и нюхаю его пальцы. Это все мое воспаленное воображение, или я действительно чувствую едкий металлический запах пороха? Когда он стрелял? Он сегодня не охотился, только ходил на могилу Лорэн.

Так я лежу до самого рассвета с открытыми глазами, чувствую спиной, как стучит его сердце, а мое в это время бьется об его ладонь.

«Хреновый ты, наверное, охотник. Редко с добычей приходишь».

«Вообще-то я очень хороший охотник».

«Просто не рожден убивать?»

«Я рожден делать то, что надо делать».

Для чего же ты рожден, Эван?

54

Следующий день превращается для меня в настоящую пытку.

Я понимаю, что не могу пойти против него в открытую. Это слишком рискованно. Что, если мои худшие предположения – правда? Что, если нет никакого Эвана Уокера, парня с фермы, а есть Эван Уокер – предатель или, что немыслимо (а это слово лучше всего характеризует вторжение пришельцев), Эван Уокер – глушитель? Я говорю себе, что последняя версия не лезет ни в какие ворота: глушитель не стал бы со мной нянчиться, тем более давать мне разные прозвища или нежничать со мной по ночам. Глушитель просто взял бы и «утихомирил» меня.

Если я сделаю первый шаг, обратной дороги не будет, скорее всего, игра на этом и закончится. Если Эван не тот, за кого себя выдает, сделав этот шаг, я не оставлю ему выбора. Не важно, какие у него резоны оставлять меня в живых. Думаю, после того как он поймет, что его раскусили, долго я не протяну.

«Не торопись. Спокойно все обдумай. Не лезь на рожон. – Салливан, действуй методично, это не твой стиль, но ты должна думать головой».

Итак, я притворяюсь, будто все нормально. Правда, за завтраком все-таки подвожу разговор к его жизни до Прибытия. Какой работой он занимался на ферме? Эван говорит, что любой. Водил трактор, заготавливал сено, кормил скот, ремонтировал технику, ставил ограду из колючей проволоки. Я смотрю на его руки, а сама придумываю ему оправдания. Самое лучшее: Эван всегда работал в перчатках. Только как бы его спросить об этом, и чтобы вопрос звучал естественно?

Знаешь, Эван, для парня, который вырос на ферме, у тебя очень нежные руки. Ты, наверное, все время работал в перчатках и пользовался лосьоном, не то что другие ребята? Ха-ха.

Эван не желает говорить о прошлом, его больше волнует будущее. Он хочет знать все детали предстоящей миссии, как будто мы должны каждый свой шаг нанести на карту и предусмотреть все случайности.

Что, если мы не дождемся весны и снова начнется буран? Вдруг на базе никого не окажется? Где мы тогда будем искать Сэмми? В какой момент следует остановиться и сказать: хватит, я сдаюсь?

– Я никогда не сдамся, – отвечаю я Эвану.

Жду наступления сумерек. Ждать спокойно я никогда не умела, и Эван замечает, что я нервничаю. Он с ружьем на плече стоит возле кухонной двери.

– Я пошел. Ты как, нормально?

Эван берет мое лицо в свои нежные ладони, а я смотрю в его теплые щенячьи глаза. Храбрая Кэсси, доверчивая Кэсси, Кэсси – поденка.

«Конечно, со мной все будет хорошо. Ты иди, подстрели пару людишек, а я пока нажарю попкорна».

Я закрываю за Эваном дверь и гляжу, как он легко сбегает с крыльца и быстро идет к лесу в западном направлении. Там, за лесом, шоссе, куда, как всем известно, сбегается всякая дичь: олени, зайцы, гомо сапиенс…

Я пробегаю через все комнаты. Четыре недели взаперти, как под домашним арестом. Надо бы немного осмотреться.

Что я нашла? Ничего. И много чего.

Семейные фотоальбомы. Вот младенец Эван в больнице, на голове у него полосатый чепчик для новорожденных. Эван-карапуз толкает перед собой пластмассовую газонокосилку. Пятилетний Эван верхом на лошадке. Десятилетний Эван на тракторе. Двенадцатилетний Эван в баскетбольной форме…

И другие члены семьи, включая Вэл. Ее я сразу узнала. Когда смотрю на лицо девочки, которая умерла у него на руках и одежду которой я теперь ношу, на меня снова наваливается смертная тоска, и я вдруг чувствую себя самым подлым существом на Земле. Фотографии «Семья на фоне рождественской елки», «Семья вокруг именинного торта», «Семья на прогулке в горах» говорят мне о том, что больше не будет ни рождественских елок, ни именинных тортов, ни прогулок всей семьей в горах, ни тысяч других самых обычных и привычных вещей. Каждая фотография как удар похоронного колокола, как таймер, отсчитывающий последние секунды нормального существования.