5 имен - 1

И вот уже Леон М. Гарсия, циничный и слегка нетрезвый испанский еврей (36 лет, разведен, воспитывает дочь), обрастает плотью. Мы уже видим его — носатого, слегка лысеющего, с вечной сигаретой в углу рта. Один глаз слегка прищурен от дыма, и кажется, что Леон все время ехидно усмехается.

— Он — журналист одной темы.

— «Охотится» на целителей, колдунов, шаманов…

— А почему?

— У него бывшая жена ушла в секту, дважды воровала дочку… потом, наверное, вообще умерла. От передозировки нектара и амброзии.

— Секундочку! — Иза стучит стучит зажигалкой по столу. — А каким боком тут двойники?

— Ну… может, очередной шаман будет его двойником?

— Скучно… Может, этот очередной шаман будет лечить людей с помощью двойников?

— Это как?! — иной раз Изины идеи ставят меня в тупик.

— А вот читает шаман заклинание, и из человека выходит двойник. И шаман говорит — это, мол, та часть тебя, у которой рак…

— Или венец безбрачия!

— Или венец безбрачия, не суть важно. Этого двойника человека должен убить — сам, своими руками. И тогда он избавится от рака. Ну, и от венца безбрачия заодно.

— Богатая мысль! При этом шаман говорит всем, что количество двойников в нас конечно, и тот, который является носителем рака, может заодно быть и носителем любви к своим детям… Поэтому злоупотреблять «процедурами» нельзя — можно убить в себе все человеческое…

— А Леон?

— А Леон оказывается свидетелем ритуального убийства двойников. Публикует жуткую статью со снимками, организовывает кампанию травли. Шамана сажают в тюрьму, а на суде он проклинает Леона.

— На следующий день Леон распадается на много нежизнеспособных двойников и умирает. Дочь остается сиротой, и ее усыновляет вышедший из тюрьмы шаман.

— Мне не нравится! — хором говорим мы с Изой. Иза нервно хихикает, я встаю из-за стола и начинаю ходить кругами по комнате. На этот раз обычная тактика не принесла плодов. Не дается нам рассказ о двойниках, хоть плачь…

* * *

— Мне кажется, я знаю, в чем дело, — тихонько говорит Иза.

— Я тоже знаю. — Я останавливаюсь посреди комнаты. Иза подходит ко мне почти вплотную.

— Это очень личное, правда? — шепчет она. — Слишком личное. Такое личное, что об этом невозможно написать.

Иза сейчас так близко, что я вижу свое отражение в ее глазах. Я тянусь к ней — обнять, поцеловать, просто прикоснуться! Губы опять — в который уже раз — наталкиваются на стекло… Хватаю со стола пепельницу, в бешенстве запускаю ее в преграду, вечно, с рождения отделяющую меня от моего двойника.

Иза со звоном осыпается к моим ногам.

А теперь еще и самки

Какое лето… какое убийственное лето…

Засуха, голод…

За что, Большая Белая?

В чем мы провинились перед тобой?

Тебе разонравилось наше пение?

Тебе не по душе наши жертвы?

Хоть намекни, Ты же знаешь, мы все сделаем, чтобы вернуть Твое расположение!

Опять Одноногий кого-то несет… отвратительно шуршит под ногами сухая сожженная трава…

— Маэстро Коа-Шар,[18] Маэстро Коа-Шар! Идемте скорее! Там Вва Большеротого хотят убить!

Голос хороший, поставленный, значит, уже поет. Тембр странный, высоковат… и сам мальчик — маленький, худенький… и кожа эта пергаментная…

Какое страшное лето, Большая Белая! Июньские дети худы, как богомолы и не растут… совсем не растут…

— Что с Большеротым, Младший?

— Он яйца отказался отдать в инкубатор! Вва Сухорукий полез, так он ему чуть вторую руку не откусил! И еще кое-что… — у мальчишки вырывается смешок, но он тут же делает серьезное лицо. — Сухорукий так визжал, что сорвал голос… Теперь говорит, что на вечернюю распевку не выйдет. Мужчины вытащили Большеротого на площадь, хотят яйца насильно отнять.

Только этого не хватало… Большеротый — здоровенный лоб, ему перебить половину Хора, как мне — спеть вечерний речитатив под аккомпанемент дождя. То есть, запросто. С другой стороны, на охоте Вва Большеротому нет равных, только благодаря ему мы все как-то до сих пор живы… Если с ним что-то случится, можно сразу приглашать Одноногого — все лучше, чем медленно умирать от жары и голода.

— Идемте, Маэстро Коа-Шар, — теребит меня Младший, — ну, идемте же! Там уже почти весь Хор собралася, они же его убьют!

Мальчишка так переживает за Большеротого… Кто он ему? Сын? Нет, навряд ли, не было у Большеротого июньских детей. Да и какая разница — сын — не сын. Наши дети, даже когда маленькие, Воспитателей любят больше, чем Родителей. А этот уже подросток, уже, поди, свое место в Хоре есть… Вполне самостоятельная единица, мог бы и пофлегматичнее быть… А он вон приплясывает на месте, и видно, что не от любопытства, не потому что хочется скорее бежать посмотреть, как Хор будет топтать Вва Большеротого… Кажется, если бы не приличия, он бы меня насильно туда потащил — спасать свихнувшегося Большеротого и его яйца. Надо же, какой… Наверное все же, сын…

— Ты Вва, Младший? — спрашиваю

— Нет, Маэстро, — конфузится он, — я — Коа…

Б-большая Белая! Дожили… Собственного потомка не узнал! Кто он мне? Внук? Правнук? Праправнук?

— Кто твой Родитель, мальчик?!

— Коа-Пятнышко, Маэстро, — шепчет мальчишка, пиная от смущения сухой стебель.