50 х 50

— Ну вот — другое дело! Когда речь заходит о вымирании целой расы, я, как и любой парень в нашей округе, становлюсь мягким, словно воск.

Дон отогнул проволоку, которой скреплялась дверца клетки, и открыл ее. Хамелеон выкатил на мальчика один глаз, а второй устремил на распахнутую дверцу. 17-я наблюдала за происходящим в благоговейном молчании, а машина времени между тем подплыла поближе.

— Иди же, — сказал Дон и вытряхнул ящерицу на траву.

На этот раз хамелеон сообразил, чего от него хотят, и поспешно скрылся в кустах.

— Теперь ваше будущее обеспечено, — сказал Дон. — Или прошлое, с вашей точки зрения.

17-я и машина времени бесшумно исчезли. Дон снова стоял на лесной тропинке один.

— Ну и ну, могли хотя бы спасибо сказать на прощание. Люди, скажу я вам, намного воспитаннее ящериц.

Он подобрал опустевшую клетку, подхватил портфель и пошел домой.

Он не услышал шороха в кустах и не увидел, как из них крадучись вышел кот с обмякшим хамелеоном в зубах.

Прекрасный новый мир

Ливермору нравился вид, открывавшийся с маленького белого балкона, примыкавшего к его кабинету, невзирая даже на то, что на такой высоте в это время года воздух был обжигающе холодным. И сейчас он стоял там, стараясь подавить дрожь и высматривая свежую весеннюю зелень на склонах холмов и на деревьях в старом городе. А над ним и под ним простирались белые ступени уровней Нового города, раскинувшегося вокруг в своей прилизанной элегантности, огромная буква А, имевшая в основании ширину полмили и сходившаяся к вершине чуть ли не в точку. Каждый уровень был оторочен множеством балконов, а с каждого балкона открывался широкий кругозор. Замечательно придумано. Ливермор снова вздрогнул и почувствовал, как у него в груди сильно и громко забилось сердце: старые клапаны, взбодренные новыми лекарствами. Его внутренности были так же продуманно разработаны и постоянно поддерживались в таком же идеальном состоянии, как и здание Нового города. А вот внешность оставляла желать много лучшего. С бесчисленными коричневыми пятнами, морщинами и снежно-белыми волосами, он казался таким же пережитком прошлого, как и дома в Старом городе. Было чертовски холодно, а тут еще и облака закрыли солнце. Он ткнул пальцем в кнопку и, когда стеклянная стена скользнула в сторону, с радостью возвратился в помещение с его отфильтрованным и нагретым воздухом.

— Давно ждете? — спросил он у старика, который с хмурым видом сидел на стуле с противоположной стороны его стола.

— Вы сами спросили, доктор. Я никогда не стал бы жаловаться, но…

— В таком случае, не стоит сейчас начинать. Вставайте, расстегните рубашку и позвольте мне заглянуть в записи. Грэйзер, я вас помню. Вам подсадили зародыш почки, не так ли? Как вы себя чувствуете?

— Погано, другого слова не подберешь. Аппетита нет совсем, замучила бессонница, а если иногда и удается заснуть, то каждый раз пробуждаюсь в холодном поту. А кишечник! Вы только послушайте, что происходит с моим кишечни… а-а-ах!

Ливермор шлепнул холодным кружком стетоскопа по голой груди Грэйзера. Пациенты любили доктора Ливермора, но терпеть не могли его стетоскоп и уверяли, что он специально охлаждает его перед тем, как выслушивать больных. Они были правы. В кружок стетоскопа была встроена термоэлектрическая охлаждающая пластина. Ливермор был глубоко уверен в том, что это давало пациентам повод для глубоких раздумий.

— М-м-м-м… — протянул он, нахмурившись, хотя сквозь трубки, вставленные в уши, до него не доносилось ни звука. Уже много лет назад он залепил стетоскоп воском. Систолические и диастолические шумы мешали ему сосредоточиться, к тому же ему вполне хватало того, что он слышал в своей собственной груди. Кроме того, все, что ему требовалось, имелось в записях, так как диагностические машины делали эту работу намного лучше, чем когда бы то ни было удавалось ему. Он пробежал глазами разграфленные листы.

— Застегните рубашку, сядьте и прямо сейчас примите пару вот этих таблеток. Это как раз то, что нужно при вашем состоянии.