50 приемов письма от Роя Питера Кларка

Я понял разницу между действительным и страдательным залогом только в пятом классе. Спасибо вам, сестра Кэтрин Уильям. Я долго не мог осознать, в чем именно отличие между ними. Однако позвольте мне сначала развеять распространенное заблуждение. Залог не имеет ни малейшего отношения к времени, в котором используются глаголы. Писатели иногда спрашивают: «Допускается ли писать только в прошедшем времени?» Время глагола определяет, когда происходит действие – в настоящем, прошлом или будущем. Залог определяет связь между подлежащим и сказуемым – кто что делает.

1. Если подлежащее отражает действие глагола, такой глагол называют активным.

2. Если подлежащее подчинено действию глагола, такой глагол называют пассивным.

3. Глагол, не являющийся ни активным, ни пассивным, – связующий, производная форма глагола быть (to be).

Все глаголы в любом времени относятся к одной из этих трех категорий.

Новостные обозреватели часто останавливаются на простых активных глаголах. Рассмотрим лид Карлотты Галл из The New York Times на тему суицида афганских женщин:

Изможденная, закутанная в бледно-голубой хиджаб двадцатилетняя Мадина сидит на своей больничной кровати. Повязки скрывают ужасные незаживающие ожоги на ее шее и груди. Ее руки дрожат. Она нервно держится за ступни, признается, что три месяца назад облила себя керосином и подожгла.

И Флеминг, и Галл используют активные глаголы для усиления повествования, однако обратите внимание на отличия между этими текстами. В то время как Флеминг, рассказывая о приключениях, использует прошедшее время, Галл отдает предпочтение настоящему. Эта стратегия погружает читателей непосредственно в ситуацию, как если бы они – прямо сейчас – сидели возле несчастной девушки, разделяя с ней ее горе.

Как Флеминг, так и Галл избегают усилителей глаголов, которые цеплялись бы к рядовым текстам, как ракушки к корпусу судна:

вроде

как правило

как будто

должно быть

казалось

мог бы

обычно

стал

Соскребите этих «моллюсков» при проверке текста, и корабль вашей прозы заскользит в направлении смысла на всех парусах.

Самый серьезный писатель может злоупотреблять этим инструментом. Если вы «напичкаете ваши глаголы стероидами», вы рискуете породить эффект, который поэт Дональд Холл высмеивает как «ложный цвет», хлам, присущий приключенческим журналам и любовным романам. Умеренность снижает желание впоследствии переписывать получившееся.

В романе «Клуб радости и удачи»[10] писательница Эми Тан тонко управляет сильными глаголами, чтобы как можно ярче изобразить волнующую правду:

И я все еще чувствую, во мне теплится надежда, которая пульсировала во мне той ночью. Я цеплялась за эту надежду день за днем, ночь за ночью, год за годом. Я бы взглянула на свою маму, лежащую в кровати и ворчащую на себя или присевшую на диван. И я знала еще, что худшее, что может быть, однажды прекратится. В моей голове все еще мелькали страшные воспоминания, но сейчас я нашла способ, как с ними справиться. Я все еще слышала ужасную грызню миссис Сорси и Терезы, но я видела и что-то другое… Девушку, роптавшую на нестерпимую боль быть невидимой.

Глаголы Яна Флеминга описывают действия и приключения со стороны, тогда как глаголы Эми Тан отражают внутренние переживания и действия самого персонажа. При этом деятельность также может быть умственной, описывать глубину и силу рассуждений, как это демонстрирует Альбер Камю в эссе «Бунтующий человек»[11]:

Метафизический бунтарь протестует против удела, уготованного ему как представителю рода человеческого. Восставший раб утверждает, что в его душе есть нечто… [что не примиряется] с тем, как обращается с ним господин; метафизический бунтарь заявляет, что он обделен и обманут самим мирозданием.