500

— Извини, — буркнул я.

Она, конечно, заметила нездоровое внимание Джеральда и сегодня хотела разыграть «девицу в растрепанных чувствах», чтобы заставить верзилу открыть дверь в его потайную комнату с мониторами от камер слежения. Стовольтовый электрошокер, которым я снабдил свою подругу, позаботился об остальном. Она нацепила на Джеральда наручники — для верности две пары, с двойными замками, — после чего перенаправила аудиовидеосигнал со спрятанной у Дэвиса в кабинете камеры беспроводной внутренней связи к сидящему в своей машине Радо.

Разумеется, в тот момент, когда я сказал «да» и пожал Генри руку, он мною всецело завладел. Но когда он признался в убийстве Ирины и Хаскинса, полагая, что этим разговором я просто набиваю себе цену, он уже был мой. Радо слышал весь наш диалог, и этого было достаточно, чтобы перенацелить его жажду мести на верную мишень — Генри Дэвиса.

Ружейные хлопки сделались ближе, им отвечали отчетливые очереди из «М16».

Я, конечно, не был фанатом военного преступника Драговича. Энни я велел выбираться из здания, едва Дэвис произнесет заветные слова, подтверждающие, что он убил Хаскинса и Ирину. Когда люди Радо уже бежали по потайным лестницам и коридорам особняка, мне вовсе не улыбалось оказаться тут меж двух огней. Я хотел, чтобы люди Генри успели смыться, поэтому дал Радо лишь общий план здания, утаив от него некоторые детали. С холодным реализмом Генри Киссинджера я, в общем-то, рассчитывал, что Радо и Дэвис взаимоуничтожатся.

Военное вторжение Драговича, конечно же, не обрадовало Генри Дэвиса. Он прошел к столу, сердито глянул на конверт. Его заметно злило то, что сейчас творилось в его конторе, но еще больше выводило из себя ощущение измены.

При всем своем позерстве и могуществе, Генри был одиноким человеком. Жену свою он так или иначе купил, детей у него не было. Кроме работы, в его жизни не было больше ничего. Вместо друзей у него были соучастники, и единственное доверие, которое он признавал, — это самоубийственное соглашение между двумя людьми, имеющими друг на друга весомый компромат. Он хотел иметь своего протеже, который был бы ему как сын, — но я уж точно не хотел сопровождать его в этом аду.

Он поднял со стола пакет с уликой.

Продать «порося в мешке» — очень древнее, причем простейшее надувательство. Один другому продает якобы поросенка и вручает ему мешок, в котором сидит некто, гораздо менее ценный. Игра очень рискованная и зачастую глупая. Но тут у меня были свои козыри. Отец перетерпел смертельное избиение, не выдав Дэвису улику, чтобы Генри был на все сто уверен, будто у меня что-то есть.

Но это была лишь часть игры. Генри слепо веровал в то, что сам проповедовал. Мы же, мошенники, не верим, по сути, ни во что — но легко умеем подобрать ключ к тому, во что верит кто-то другой. И если жертва безоговорочно верит в некую истину — зуб даю, мы найдем способ обернуть эту истину против самой жертвы. Генри не стеснялся твердить свой главный постулат: до каждого человека можно добраться, каждый имеет свою цену. Единственное, во что он верил, — в людское вероломство. В нем и крылось могущество Дэвиса. Я же собирался сделать из этого его слабость. В мире Генри не было такого понятия, как честность. Ему необходимо было поверить, что он меня подмял, что меня, как и всех прочих, можно подкупить, — и я дал ему эту возможность. Конверт здесь уже ничего не значил. Я играл не уликой — я играл самим Дэвисом.

Теперь, когда Маркус юркнул за фальшивую панель в потайной проход к хранилищу Генри, тот взял в руки конверт, открыл его и вытряхнул содержимое на стол.

Оттуда на стол выскользнул ломтик сушеного абрикоса, следом выпорхнул листок с меню из «Белого орла». (Радомир предлагал для правдоподобности сунуть туда настоящее человеческое ухо — мол, за этим дело не станет, — но я отказался.)

— Там нет улики, Генри, — сказал я, — Маркус сжег их в Министерстве юстиции.

Выстрелы стали слышны совсем близко. Одна пуля прорвалась через украшавшую панели лепнину, и по кабинету разлетелась гипсовая пыль и мелкие осколки.

— Радомир все слышал, — кивнул я в сторону камеры, запрятанной где-то в книжных полках. — Он знает, что ты убил его дочь.

Я, конечно, и сам наблюдал патриархальные манеры Драговича на устроенном им в Колумбии домашнем представлении. Но именно Генри поспешил предупредить меня, сколь опасен человек, живущий лишь кровью и честью, для его, Дэвиса, мира, держащегося на заранее просчитанной людской жадности и страхе.

В «Белом орле» я стойко держался своей версии, даже когда Радо рассек мне кожу. Думаю, лишь тогда он поверил, что я на самом деле не лгу, и решил-таки выслушать мой план. Я знал: если я сумею подтвердить, что Генри действительно убил его дочь, если заставлю Генри сознаться в этом преступлении, беспредельная психопатическая злоба Драговича довершит дело.

Может, Радо и военный преступник, но у него, по крайней мере, есть свой кодекс чести, некое воровское благородство, которое так или иначе делает его на порядок честнее тех, с виду респектабельных, людей, которых Генри имел каждый божий день.