58 1/2 : Записки лагерного придурка

В наших лагерях туалетной бумаги не было — как и многого другого. Поэтому Юлик стал сочинять стихи: их легче запомнить. На работе можно было записать на клочках бумаги — скажем, на испорченных бланках — запомнить и выбросить: шмоны бывали и в зоне и в конторе. (Во время очередного обыска мы спрятали в печку, присыпав золой, рукопись «Лучшего из них». А в золе оказались тлеющие угольки, и рассказ сгорел. Вопреки уверениям Булгакова, рукописи горят: могут погореть и их авторы. Правда, наш сгоревший рассказ возродился из пепла, как птичка Феникс — но об этом разговор впереди.)

Юлик начал даже сочинять пьесу в стихах — «Два виконта». Стихи, по-моему, были вполне приличные:

Встает заря. Под небом алым
Раскинулась земная ширь,
И я дежурю, как бывало,
У входа в женский монастырь…

Это из монолога Дон Жуана. Но скоро оба виконта наскучили автору и он приступил к литературному обозрению.

Для затравки обругал толстые журналы:

За «Новый мир» и за чужое «Знамя»
Мы от стыда горим на этот раз —
За алый стяг, который красен нами,
За алый стяг, краснеюший за вас!..
(Чужих стихов присваивать не стану:
Я только рабски следовал Ростану).

Точнее, Вл. Соловьеву — это его перевод «Сирано» перефразировал Юлик. Сочинялось «Обозрение» в самый разгар травли космополитов и борьбы за российский приоритет в науке и технике. Самозванцами объявлены были братья Райт, Маркони, Эдисон — у нас свои имелись: Попов, Яблочков и Можайский с его так и не научившейся летать «летуньей». Доходило до смешного: французскую булку велено было переименовать в городскую, английскую булавку — не помню, в какую. А в горном деле нерусский «штрек» перекрестили в «продольную», «гезенк» в «вертикал» (более русского слова не нашлось). Памятью об этой дурацкой кампании осталась только шутка «Россия — родина слонов». Но тогда…

Сомнительный вопрос приоритета
Муссировался сотнями газет;
Средь них — «Литературная газета».
Я не всегда беру ее в клозет:
Зловонная ее передовица
Для задницы приличной не годится.
Газеты этой надо сторониться:
В ней свежей кровью каждый лист полит.
Глядите: вот подвал на полстраницы
И в нем — растерзанный космополит.
Пройдет еще неделя, и едва ли
Он не окажется в ином подвале…

Я не вытерпел, подключился к «творческому процессу». Так было всю жизнь: в нашей спарке Дунский ведущий, Фрид ведомый.

Сейчас уже трудно припомнить, кто из нас сочинил какие строфы. (Мы с Юликом говорили «куплеты», чем очень раздражали всех знакомых поэтов.) Некоторые из куплетов-строф были совсем слабы в техническом отношении, другие — несправедливы.

Книги, которые мы обозревали, давно и прочно забыты. Ну кто сейчас стал бы читать «производственные романы» — «Далеко от Москвы», «Сталь и шлак»? А их печатали в серии «роман-газета» миллионными тиражами.

В Москве ли, далеко ли от Москвы
Страшусь индустриального сюжета.
На этих книгах — замечали вы? —
Как приговор стоит: роман — газета.
Распишут в ярких красках сталь и шлак,
Но разве это краски? Это ж лак!..

К слову сказать, прочитав «Далеко от Москвы», мы сразу вычислили: это же про лагерь! Организация работ, система поощрений — все наше. Вернулись в Москву и узнали, что Ажаев, действительно, не то сидел, не то служил при лагере на Дальнем Востоке.

К «идейно порочной» повести Эммануила Казакевича «Звезда» мы отнеслись с симпатией:

Вопросы чести, совести и долга
Лишь Казакевич ставил иногда.
Боюсь, теперь закатится надолго
Его едва взошедшая звезда:
Он, позабыв, что дважды два — четыре,
С сочувствием писал о дезертире.

Но чаще всего литературные новинки нам не нравились:

Зато звезда над Балтикой горит:
Латышка Саксе написала книгу.
Вполне удался местный колорит:
Читаешь — и как будто едешь в Ригу.
И от своих-то воротит с души,
А тут еще полезли латыши.

«Ехать в Ригу»— старый эвфемизм означающий «блевать». Теперь-то его мало кто знает, а тогда помнили.